Мишель Кастильо - Танги

Танги слушал, как Гюнтер играет на рояле. Свернувшись на тюфяке, он казался себе таким крошечным, как в те дни в Испании, когда слушал по радио свою мать. Ему представлялось, что эта музыка звучит из иного мира, но он знал, что она оживает под руками Гюнтера. Танги словно видел, как длинные пальцы его друга летают по клавишам, а неподвижный взгляд устремлен куда-то вдаль. Мальчику чудилось, что сквозь печальную ясность этой музыки Гюнтер хочет открыть ему, хотя он еще только ребенок, сокровенную глубину и такую красоту, какую нельзя передать словами: это под силу только музыке. Он слушал, и музыка лилась ему в душу. Он позабыл голод, страх перед грядущими днями, свои раны, холод, все муки ребенка, не знающего детства.

В молчании затихшего барака Танги чувствовал медленный полет мыслей всех и каждого. Он догадывался, кто из заключенных вновь переживает минуты былого счастья; кто, подобно ему, тоскует о счастье, которое мог бы пережить, если б оно не было отнято у него. Танги чувствовал, что все они тоже мечтают о жизни без войн, без лагерей, без ненависти и злой воли… И еще Танги думал, что где-то на далеком вокзале дети, отправляемые в ссылку, наверное, тоже мечтают о счастливом рождестве…

Когда Гюнтер кончил свой концерт, комендант приказал передавать музыку Вагнера. Танги была знакома эта музыка, и он с удовольствием первый раз в жизни прослушал увертюру к «Тангейзеру». Однажды Гюнтер рассказал ему содержание этой оперы, и Танги казалось, что он видит хор пилигримов, шествующих по ярко освещенной сцене…

— Ну вот! — И Гюнтер разложил перед Танги свою добычу.

Танги сел на тюфяке и улыбнулся. Гюнтер тщательно разделил пополам хлеб, шоколад и апельсин, которые только что получил, и друзья молча съели свой «рождественский ужин». В бараке и над всем лагерем лилась музыка, баюкая тоскующих по родине заключенных.

1943 год показал заключенным, что в искусстве уничтожения себе подобных человек может достигнуть ошеломляющих успехов. Все думали, что дошли до последних пределов страданий, но теперь узнали, что никаких пределов им нет — человеческие страдания безграничны. В этом году на лагерь обрушилось множество бедствий. Первым было прибытие двух новых партий арестантов.

Танги и его товарищи уже снова ходили на работу. Однажды вечером, вернувшись со стройки, они узнали, что общая поверка на плацу отменена и будет лишь перекличка по баракам. Прибыла партия польских евреев. Их путешествие, видимо, длилось дольше, чем дорога Танги, или оказалось еще более мучительным, так как плац был усеян трупами. Их было видно из бараков. Они напоминали людей, опьяневших от усталости и заснувших непробудным сном. Оставшиеся в живых стояли во дворе совершенно голые, так же как Танги в первый день приезда. Мальчик с грустью смотрел на это жалкое человеческое стадо, с которого как будто ободрали шкуры. Новоприбывшие, зажав руки под мышками, стояли в очереди к дезинфекционной камере. Видимо, они уже прошли через парикмахерскую: головы у них были обриты. Их голые черепа поблескивали под белесыми лучами затененного облаками солнца. Глядя на них, Танги подумал, что все люди, испытывая одинаковые страдания, повторяют одни и те же жесты.

Первой проблемой было найти им место для ночлега. Старосты бараков приказали своим людям разойтись по местам и захлопнуть двери. Танги повиновался. Затем староста его барака, маленький человечек с прозрачным лицом, запер дверь на задвижку, хотя еще не было отбоя. Через несколько минут послышались первые просьбы.

— Есть у вас место? Сжальтесь, ради бога, отвечайте! Есть у вас свободные тюфяки? — молил голос за дверью.

— Ты еврей? — спросил староста.

— Да.

— У нас нет места. Здесь политические. Ступай дальше. Иди в девятый, десятый или одиннадцатый барак.

— Прошу вас, пустите! У них нет места. Мы устроили там несколько человек, но больше негде поместиться. Только на одну ночь! У нас тут дети. Они замерзнут! Умоляю вас, впустите несколько детей…

— Нет места.

Танги дрожал, сидя на тюфячке. Каждое слово человека, умолявшего под дверью, отдавалось болью у него в мозгу. Ему было очень страшно. Он шептал: «Это преступление… Это преступление… Ведь у них дети…» Но он весь день проработал на «стройке», и у него едва хватало сил не опускать отяжелевшие веки.

— Откройте, умоляю вас! — снова послышался стук в дверь.

— Я же тебе сказал, что этот барак не для евреев! Тут политические. Да к тому же у нас нет места.

— Дайте нам взглянуть! Позвольте одному из нас войти и посмотреть, нельзя ли кого-нибудь пристроить. Прошу вас! Дети лягут тут же, прямо на полу. Они не просят тюфяков. Мы шли двенадцать дней пешком. Многие из нас умерли по дороге. Сжальтесь, дайте нам взглянуть!

— Нет места. Проваливай! Оставь нас в покое. Мы работали весь день, и у нас нет места для евреев. Отправляйтесь к русским. Может, они вас пригреют.

— Русские пустили несколько человек. Они спят вчетвером и впятером на тюфяке. Сделайте, как они, впустите хоть кого-нибудь.

— Очень надо! Чтобы подохнуть вместе с вами… Благодарю покорно. А ну, живо катитесь отсюда!

Каждое слово стучало, как молот, в усталом мозгу Танги. У него не было сил собраться с мыслями. Он не мог поверить в реальность всего происходящего. Как можно было этому поверить? Он хотел встать, но знал, что стоит ему открыть рот, как его изобьют или накажут. И он лежал на своем тюфяке, не в силах сомкнуть глаз. Сердце колотилось у него в груди. Виски сдавило. «Что делать? — твердил он про себя. — Что делать?..»

А в дверь все стучали.

— Откройте! Откройте!..

Наконец наступила тишина. Слышались только рыдания и стоны. Мало-помалу смолкли и они. Танги, завернувшись в одеяло, думал о несчастных людях, оставшихся ночевать на морозе в одной тонкой арестантской одежде. Они, наверное, лежат вокруг барака и трясутся от холода. Под конец Танги перестал размышлять. Он решил не думать ни о чем, но все равно никак не мог уснуть. Он чувствовал, что его лихорадит. «Только бы не заболеть… Только бы не заболеть…»

Наутро, когда заключенные из двенадцатого барака вышли на поверку, вокруг лежало больше тридцати трупов. Несчастные люди прижимались к стенам, тщетно надеясь, что из щелей просочится хоть капля тепла. Ухватившись за выступы барака, они так и застыли, скорчившись у стен. В последнем отчаянном усилии цеплялись они за жизнь, но холод сразил их на месте.

Долгим взглядом смотрел Танги на эти тела. Он вглядывался в них, словно никогда не видел трупов. Ему казалось, что, умирая, они протягивали к нему руки, в то время как он спал в тепле; что он тоже повинен в их смерти. Долго стоял он не двигаясь. Он так устал! Им овладела непреодолимая потребность в покое. Затем он закрыл глаза, несколько раз глотнул, подавляя тяжелый вздох, и отправился на поверку. По дороге он услышал, как староста барака объяснял: