Мишель Кастильо - Танги

Когда наступила зима, работы на стройке прекратились. Заключенных из «строительной группы» распределили между несколькими «уборочными группами». Каждое утро они отправлялись в ближнюю деревню и расчищали там дорогу от школы к станции и от станции к церкви. Эта деревушка была тихим, мирным уголком. В ней не было высоких городских зданий, а только небольшие домики с палисадниками. Деревенские жители с любопытством глядели вслед заключенным. Ребята жестоко обращались с темп, кто расчищал дороги. Они швыряли в них камни и кричали:

— Rüssen! Rüssen! [11] Русские! Русские! (нем.) .

Танги хотелось сказать этим мальчишкам, что он не русский и поэтому незачем бросать в него камни. Но потом решил, что, даже если ты русский, это не значит, что тебя следует избивать.

Однажды ребята придумали новый способ преследовать Танги и стали забрасывать его снежками с такой силой, что он несколько раз падал. Эсэсовец и капо хлопали друг друга по спине и хохотали во всю глотку. Поощряемые этим смехом, ребята разошлись еще пуще. Когда Танги попытался подняться на ноги, большой снежок угодил ему прямо в лоб; он снова упал, а ребята со всех сторон осыпали его снежными комьями; они вопили: «Грязная свинья!» Эти слова Танги слышал чаще всего. Он больше не пытался подняться и позволил им насладиться своим торжеством. Он все еще лежал на земле, когда услышал голос женщины, которая вступилась за него. Мальчишки прекратили свою забаву. Танги встал. Он вытряхнул снег из-за ворота и обчистил шинель. В нескольких шагах от него стояла женщина лет пятидесяти, полная, с седыми волосами. На ней было платье в мелких цветочках и темно-синее пальто, а на голове черная шляпа. Она смотрела на Танги добрыми, ласковыми глазами и улыбнулась ему. Танги снял шапку и взглядом поблагодарил ее. У него потеплело на душе. Она что-то спросила у эсэсовца, и тот кивнул головой. Тогда она порылась в корзинке, которую держала в руке, и протянула Танги кусок хлеба и большое яблоко. Танги стоял, не смея приблизиться к ней. Тогда она подошла сама, но он невольно отступал назад, бормоча по-немецки:

— Большое спасибо, уважаемая госпожа, благодарю вас…

Женщина улыбалась. Она все протягивала ему хлеб и говорила:

— Пожалуйста…

Тут вступился эсэсовец и велел Танги взять подарок. Танги снова поблагодарил ее. Он готов был разрыдаться и бросал отчаянные взгляды на капо, который добродушно смотрел на эту сцену. Женщина наклонилась к Танги и погладила его по шишковатой голове.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Танги, уважаемая госпожа.

— Танги? Красивое имя. Сколько тебе лет?

— Десять лет, уважаемая госпожа.

— Десять лет?.. — Она на минуту задумалась. — Ты что, еврей?

— Нет, уважаемая госпожа.

Женщина ушла. Танги все не решался притронуться к тому, что она дала. Он смотрел ей вслед, словно провожая улетающую надежду. Ему хотелось закричать. Сказать ей, что он не виноват, что он не коммунист, не русский и даже не француз. Ему хотелось объяснить ей, что это ошибка, воистину ужасная ошибка.

— Ну, давай ешь то, что она тебе дала! Или ты хочешь, чтобы я отдал это другим?

Танги принялся есть. Он так быстро заглатывал куски, что у него не хватало слюны, чтобы смочить хлеб. Он ловко спрятал половину на груди, решив отдать ее вечером Гюнтеру. Он все время думал о том, что мог бы сказать этой женщине. Она, наверное, поняла бы его. «Все равно это было бы ни к чему… Она ничего не могла бы сделать!..»

Он поднял глаза и увидел Мишу, который уставился на него как завороженный. Танги подошел к Мише и, пока эсэсовец болтал с капо, сунул ему кусок хлеба. Два раза куснув хлеб, Миша мигом проглотил его и поклонился. С глазами, полными слез, Танги снова взялся за работу. Он знал, что русских преследуют в лагере еще больше, чем евреев; что капо получил приказ избивать их; что им дают хлеб только раз в день… что они все умирают, один за другим… «Я не виноват, — думал Танги, — я, право, не виноват…» Но ему было стыдно, что русские терпят еще больше мучений, чем другие. Вот почему он любил Мишу: тот был еще несчастнее, чем он.

Капо терпеть не могли русских; большинство заключенных — тоже. Русские были отрезаны от всех, от всего мира. Все население немецких городов, даже дети, смотрели на русских как на злодеев или зачумленных. А Танги их любил, потому что у них было доброе сердце, и еще потому, что они улыбались ему приветливо. Он любил слушать перед отбоем печальные песни, долетавшие из набитых до отказа бараков, куда их загоняли, как скот. Слушая эти песни, ему хотелось плакать.

Вечером он сунул Гюнтеру под одеяло половину полученного хлеба. Он с нетерпением ждал, когда его друг залезет на нары. Но вот Гюнтер поднялся и тут же спустился вниз. Он взял Танги за руку:

— Спасибо.

— Не мне. Спасибо доброй немецкой женщине, которая мне его дала.

Гюнтер помолчал, потом сказал:

— Не сердись на ребят, которые обидели тебя. Они делают то, чему их учат. Они жестоки, потому что их так воспитали. Самое печальное, что это наше будущее поколение: то самое, которое должно создать новый, лучший мир.

Танги ничего не ответил. Он посмотрел на Гюнтера, взял его руку и поцеловал:

— Я знаю, Гюнтер…

Температура упала до 30 градусов ниже нуля. А снег все шел и шел. Над лагерем гулял восточный ветер. Деревянные бараки трещали. Работы на воздухе пришлось прекратить. Но ежедневные сборы продолжались. Каждое утро и каждый вечер заключенные должны были строиться и стоять «смирно» на плацу. Капо ходили по рядам. Всякий раз кого-нибудь недоставало. Порой эти поверки тянулись больше полутора часов. Некоторые заключенные падали от истощения. Их били по щекам, чтобы привести в чувство. Эсэсовцы были очень падки на такие забавы. Один из эсэсовцев, молодой человек лет девятнадцати, сын коменданта, изобрел новый способ «быстро оживлять» упавших заключенных: он хлестал их по лицу и по ногам мокрой тряпкой…

Танги уже не мог возмущаться. Он равнодушно смотрел на все, что творилось кругом, как будто видел это всю жизнь. Он почти не думал о прошлом, и воспоминания понемногу стирались в его памяти, оставляя лишь пустоту в глубине души: смутную тоску по далеким дням, которых словно и не было вовсе. Он потерял всякую надежду выйти на свободу. Он знал, что война убивает детей, женщин и стариков; теперь со смертью боролось лишь его похожее на скелет тело и безмерная нежность к Гюнтеру. Он жил в другом мире, не в том, где родился. Здесь, в лагере, добро и зло, горе и радость не имели никакого смысла. Люди довольствовались тем, что они еще не умерли; они научились радоваться каждой минуте, вырванной у смерти, как крупной победе. Они научились не разговаривать. Каждый жест приобретал новое, почти символическое значение. Этими жестами люди как бы утверждали перед другими свое существование.