Мишель Кастильо - Танги

Наконец раздался вой сирены, и заключенные бросили работу. Они провели на стройке больше десяти часов.

Тут все закружилось у Танги перед глазами, и ему пришлось прислониться к стенке траншеи, чтобы не упасть. Слезы застилали ему глаза, и у него не было сил вылезти из рва. Гюнтер подошел к нему и, ни слова не говоря, вытолкнул его наверх. Танги даже не поблагодарил своего друга. В горле у него застряли сдержанные рыдания. Он занял свое место в ряду и пошел вместе с товарищами, отбивая шаг. Он пел, как и все.

…Общий сбор тянулся еще дольше, чем обычно. Пришлось дожидаться «заводской» и «уборочной» групп, опоздавших больше чем на двадцать минут. Все группы подходили с песнями, отбивая шаг. Арестанты тащили с собой бесчувственных товарищей; Танги решил, что они потеряли сознание от усталости. Несчастных волокли, схватив под мышки, и они болтались, как тряпичные куклы.

Появился комендант. Капо отрапортовали эсэсовцам, эсэсовцы — офицерам, а те, в свою очередь, — коменданту.

Заключенные выпустили товарищей, которых Танги принял за больных, и те упали на землю: они были мертвы. Капо подходили к ним, пинали ногами и затем отмечали в списках: «Умер».

Танги не верил своим глазам. Но ему пришлось поверить тому, чему, казалось, поверить невозможно. Он почти равнодушно смотрел на эту усеянную трупами площадь. Он думал о маленьком Ги, умершем в вагоне для скота и брошенном эсэсовцами на запасном пути… «Это война… — говорил себе Танги. — Война на то и существует, чтобы убивать людей… Но за что же детей?»

После переклички арестанты имели право получить положенную порцию новостей. Они узнали, что немецкие войска заняли какой-то русский город. Услышав это сообщение, капо принялись аплодировать; заключенные последовали их примеру. Затем им приказали пропеть: «Die Fahne hoch». Но кто-то соврал, и комендант рассердился. Пришлось начинать сызнова.

Танги казалось, что он сойдет с ума. Ему хотелось упасть и остаться лежать на земле вместе с этими мертвецами, усеявшими двор. Его душили слезы. Он так устал, что еле держался на ногах. Когда пение кончилось и можно было выйти из рядов, он медленно поплелся за Гюнтером. Они молча стали в хвост за супом. Танги не проронил ни звука, даже когда узнал, что капо наказал их барак и оставил всех без хлеба за то, что арестант, не умевший петь, жил вместе с ними. Танги опустил голову и проглотил свой суп; он задержался на минуту перед отбоем, чтобы полюбоваться мирным закатом летнего дня, позолотившим небо и ближний лес. Он печально глядел на этот лес и думал, как хорошо бы погулять там в такой чудный вечер.

Танги вернулся к вечерней перекличке. Теперь староста барака пересчитывал узников. Затем Танги отправился в отхожее место.

Оно помещалось в таком же большом бараке. В полу были прорезаны дыры. Арестанты садились над ними на корточки. У дверей стоял «надзиратель за уборными». Танги присел. Кто-то окликнул его. Незнакомый арестант знаками подзывал его к себе. Танги подошел и присел над дырой рядом с ним.

— Есть у тебя деньги?

— Нет.

— Ты из какого барака?

— Из двенадцатого.

— Передай своим, что, если им нужен хлеб, у меня найдется. Завтра я буду здесь. Скажи им еще, что англичане высадились в Африке и скоро Роммелю капут. Я узнал это от одного фрица.

Заключенный замолчал; затем спросил шепотом:

— Это ты маленький француз?

— Да.

— Как случилось, что они тебя посадили с политическими?

— Не знаю…

— Твой отец коммунист?

— Нет.

— Ладно, это неважно. Я тоже француз: вернее, эльзасец, но это одно и то же. А ты откуда?

Танги помедлил, затем сказал:

— Из Парижа.

— Тебя привезли вчера?

— Да.

— Как дела в Париже?

— Плохо.

— Не огорчайся, малыш. Теперь все пойдет по-другому. Не то что в тысяча девятьсот четырнадцатом году. Клянусь, уж мы на этот раз так скоро не забудем! С тобой было много ребят?

— Человек пятьдесят. Почти все евреи.

— Да, я их видел. Никто не умер дорогой?

— Один мальчик. Его звали Ги. Ему было семь лет…

— Его родители ехали в том же эшелоне?

— Да.

— Эй там, в углу, прекратить болтовню! — крикнул громкий голос.

Танги опустил голову. Он испугался, что его накажут, и замолчал. Он хотел встать, но его собеседник сделал знак, чтобы он остался. Затем громко позвал:

— Надзиратель!

— Что тебе?

— Подойди!

— Чего тебе надо?

— Подойди, говорю, для твоей же пользы.

Надзиратель подошел к французу и наклонился над ним.

— Чего ты хочешь?

— У меня есть хлеб для тебя.

— Сколько?.. Впрочем, у меня нет денег.

— Неважно. Даю в долг. Отдашь, когда получишь.

— Покажи.

Француз вытащил кусок черного хлеба величиной с ладонь и протянул надзирателю.

— Сколько ты хочешь за него?

— Пять марок.

— Ты что, взбесился?

— Почему взбесился? Ведь тебе не приходится рисковать, добывая его. И вдобавок, я даю тебе в долг.

— Ладно, согласен.

— А теперь ступай, ешь свой хлеб и дай мне немного поболтать с мальчишкой. Он мне рассказывает важные новости о Париже.

— Ты же знаешь, что здесь запрещено разговаривать.

— Брось, никто нас не услышит!

— Я отвечаю за уборные и должен…

— Знаю, знаю… Ты примерный служака. Но оставь нас в покое. Даю слово, что мы недолго.

Надзиратель отошел. Танги улыбнулся, незнакомец ответил ему тем же.

— Меня зовут Антуан Депре. А тебя?

— Танги.

— Да разве есть такое имя?

— Есть.

— Ладно, это неважно. Где ты работаешь?

— На стройке.

— В траншеях?

— Да.

— С ума сойти! Ты же там подохнешь. Я устрою тебя в трикотажную мастерскую. Капо мой приятель.

Танги замялся, а потом сказал:

— Лучше я останусь здесь… Я люблю работать на свежем воздухе…

— Значит, правда, что ты сдружился с пианистом?

Танги не понял вопроса и не ответил.

— С молодым немцем, который каждую субботу играет для эсэсовцев? Он твой друг?

— Не знаю… Его зовут Гюнтер.

— Ну да, он самый… Заметь, я ничего не имею против него. Но вообще я не люблю бошей. Даже когда они здесь с нами, мне всегда кажется, что это просто случайность и всем им хочется, чтоб мы скорей подохли. Такое у меня ощущение.

Танги не отвечал. Он не знал, что сказать. Ему было совершенно все равно, кто Гюнтер: немец, бельгиец или китаец, лишь бы он был добрым. А Гюнтер был добр.

— Ну ладно, малыш, я живу в десятом бараке. Если у тебя что-нибудь случится и я тебе понадоблюсь, дай мне знать. Я буду рад тебе помочь.

Танги встал. Он решил, что француз тоже добрый. Но он подумал, что вместо всех этих обещаний лучше бы тот дал ему кусок хлеба. Затем Танги покраснел от этой мысли: «Ему, должно быть, приходится много работать, чтобы добывать этот хлеб… Он ему дается нелегко. Не может же он раздавать его…»