Мишель Кастильо - Танги

— Вот-вот, очень хорошо.

Поезд продолжал путь. Часы шли за часами, и каждый час приносил новые муки: жажду, голод, тоску, одиночество, отчаяние, страх!.. Танги перестал бороться с воспоминаниями, которые завладели им и терзали его. Он бессознательно продолжал плакать, не стараясь найти ни причины, ни оправдания своим слезам. Он твердил себе: теперь все совершенно безразлично и, что бы ни случилось, он больше не увидит ни маму, ни Мишеля. Равномерное покачивание поезда притупляло его тревогу. Иногда он спрашивал себя, какая жизнь ожидает его в лагере. «Не все ли равно? — отвечал он себе. — Не все ли равно… В конце концов они нас убьют». Но надежда не хотела умирать в его душе, и порой он принимался строить воздушные замки: его арест — просто ошибка; он не еврей; он ничего не сделал дурного. Начальник лагеря во всем разберется и отпустит его на свободу. Он даже извинится перед ним!..

Маленькому Ги становилось все хуже. Он ничего не хотел есть, только выпил несколько глотков воды. Он лежал неподвижно, вытянувшись на соломе, до того худой и бледный, что казалось, уже умер. Танги гладил мальчику волосы, такие мокрые, словно тот долго гулял под дождем.

За вагоном расстилалась немецкая земля. Мирные поля, живописные деревушки, хвойные леса. Танги решил, что Германия красивая страна и он с удовольствием побродил бы по ней. Как-то вечером он увидел такой красивый закат, что снова принялся плакать. Заходящее солнце окрасило в розовый цвет луга и тихие струи маленькой речки.

Танги упорно старался понять, как могут происходить такие ужасы. Он долго вглядывался в природу, как будто погруженную в глубокий сон, и вдруг понял, что ни эта страна, ни люди, живущие в ней, ничего не знают. Немецкие крестьяне, стоявшие возле своих домов и смотревшие на этот длинный состав, считали, что в нем везут боеприпасы или скот, а может, сельскохозяйственные машины. Если даже предположить, что они узнали бы правду, они все равно ничего не могли бы сделать. И кто вообще может что-нибудь сделать?..

Поезд шел уже девяносто шесть часов, и на рассвете пятого дня маленький Ги перестал дышать. Сначала Танги ничего не заметил. Потом ему показалось, что Ги лежит слишком тихо. Он стал трясти маленькое тельце, но оно уже застыло.

Танги никогда не видел мертвых. Сначала он чуть не закричал. Но тут же сообразил, что криком ничему не поможет. Он снял пальто и прикрыл лицо Ги, который лежал с широко открытыми глазами, пристально глядевшими в потолок. Затем Танги постарался отвлечься. Он стал смотреть на прекрасную страну, пробегавшую у него перед глазами. Он чувствовал какую-то страшную пустоту в груди и не двигался, боясь нарушить свое оцепенение. Ему хотелось обернуться и увидеть дружеское лицо. Но он не шевелился. Вдоль его худенькой спины пробегали мурашки. Вдруг кто-то из детей закричал:

— Здесь лежит мертвый! Мертвый!.. Я боюсь!

Другие дети заплакали. Танги встал. Он приоткрыл рот, но голос замер у него в горле. Он сделал нечеловеческое усилие и запел:

— «При лунном свете…»

Несколько голосов поддержали его… слабые, неуверенные голоса… Многие фальшивили.

Путешествие длилось девять суток. Труп маленького Ги вытащили на шестой день вечером. Эсэсовцы бросили его тут же, на запасном пути…

В течение девяти дней и девяти ночей Танги боролся с голодом и жаждой, с воспоминаниями, с отчаянием и со страхом. Когда на заре десятого дня поезд наконец остановился, мальчик шел за колонной арестантов, как лунатик. Он больше ничего не чувствовал. Он не смел ни думать, ни поднять голову. Он готов был все принять без возмущения. Ему только чудилось, что он старик, совсем старик. И, хотя он знал, что ему всего девять лет, это казалось ему просто нелепым.

Лагерь оказался громадным городом. В сущности, там было два города: один — построенный из цемента, другой — состоявший из поставленных рядами деревянных бараков. Эти бараки были длиннее и шире тех, что Танги видел во Франции; они образовали целые улицы. Вдоль улиц даже проложили тротуары из досок.

Вновь прибывших арестантов сначала отвели в цементный город. Группа высоких зданий образовала правильный квадрат: здание администрации, жилой дом лагерной охраны, лазарет с подсобными помещениями и каптерка с дезинфекционной камерой. Эти четыре постройки стояли по сторонам большого мощеного двора, или плаца.

Танги ждал на этом дворе больше часа. Согласно приказу, он снял всю свою одежду и стоял совершенно голый. Он держал в одной руке свои жалкие пожитки, измазанные за долгую дорогу, а в другой — карточку матери. Он не знал, позволят ли ему сохранить ее. Толпившиеся вокруг товарищи жаловались на голод и жажду. Они спрашивали, дадут ли им чего-нибудь поесть. Несколько старых заключенных, пришедших во двор узнать новости, сказали, что новичкам ничего не полагается, но те, у кого есть деньги или ценные вещи, могут кое-что раздобыть. Например, обменять золотые часы, кольцо или какой-нибудь дорогой сувенир на стакан воды или на кусок хлеба величиной с детский кулачок. У Танги не было ничего для обмена. Он ждал. Он так обессилел, что не чувствовал ни усталости, ни голода. У него осталось лишь одно желание — лечь и забыться. Но администрация работала не спеша.

Только через три часа Танги добрался до каптерки — последней административной инстанции. За прилавком стояли двое заключенных. Танги протянул одному из них свои пожитки; тот взял. В руке у Танги осталась карточка матери.

— Это что? — спросил его каптер.

Танги проглотил слюну и попытался улыбнуться:

— Моя мать…

Человек взглянул на Танги и, пробормотав: «Ладно!» — принялся искать ему одежду по росту. Дело было нелегкое. Наконец он сделал вид, что нашел то, что нужно.

— Бери, — сказал он, — вот эта как раз впору. Ничего в ней не меняй. Одевайся и иди в регистратуру. — Он дал ему форму политического заключенного… — Кстати, спрячь куда-нибудь свою фотографию и не говори, что я ее видел. Я ничего не знаю. Понятно?

Танги кивнул. Он надел арестантскую форму, которая была ему очень велика, и спрятал карточку на груди. Затем он пошел в контору, где его записали под номером 3401, после чего вернулся во двор.

— Эй ты, малыш! Отправляйся с этой группой!

Танги повиновался. Он стал в ряд. Раздался приказ. Он увидел, что все арестанты протянули руку и положили на правое плечо стоявшему впереди, и сделал то же самое. Тогда ка́по [6] Ка́по — лагерный старшина, надсмотрщик. скомандовал:

— Вперед, марш! Левой-правой, левой-правой…

Танги старался идти в ногу. Несколько раз он сбивался, и ему приходилось бежать, чтобы не отстать от других. Время от времени все останавливались возле какого-нибудь барака, и их группа постепенно таяла. Наконец против одного из бараков капо приказал Танги выйти из рядов и явиться к старосте.