Мишель Кастильо - Танги

— Возьми его с собой.

— Что, будут давать суп?

Гюнтер улыбнулся:

— Нет, супа не будет. Но у тебя украдут вещи, если ты не возьмешь их с собой, и ты не сможешь есть.

Танги послушался. Он привязал котелок и ложку к веревке, служившей ему поясом, и вышел из барака вместе с Гюнтером. Ему было трудно ходить в сабо [9] Сабо́ — деревянные башмаки (франц.) . , он не привык к такой обуви.

Воздух был свеж. Стояло раннее августовское утро, сверкающее красками и напоенное ароматами. Вокруг лагеря раскинулся еловый лес, от которого шел смолистый запах. Танги закрыл глаза и расширил ноздри; он был счастлив. Он глубоко вдыхал запахи земли, от которых слезы выступали у него на глазах. Он подумал, что, в конце концов, Рашель права: во всем надо находить хорошую сторону, а жалобы ничему не помогут.

Снова начался бесконечный сбор. Обозленные капо бегали по рядам. Заключенные поднимали руку и кричали: «Хайль Гитлер!» Но все время кого-нибудь недоставало. Танги устал. Он отдал бы все на свете, лишь бы кончились все эти формальности. Но таков был устав. Танги подумал, что, в конце концов, надо же немцам знать число своих заключенных и что, наверное, англичане поступают так же. И он старался развлечься. Ему пришлось три раза кричать «Хайль Гитлер». Наконец капо остались довольны. Арестованные начали расходиться.

— Капо, заведующий работами, — мой приятель. Пойдем, я попрошу, чтобы он послал тебя со мной.

Танги отправился с Гюнтером. Несколько минут спустя он уже шел на «стройку» с двумя десятками арестантов. Они отбивали шаг и пели: «Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen…» Танги не знал слов песни, он просто открывал рот. Гюнтер сказал ему, что все обязаны петь и шевелить губами.

От лагеря до стройки было около километра. Там Танги выдали лопату. Всем велели копать что-то вроде траншей; никто не знал, на что они нужны. Капо по работе и эсэсовец наблюдали за арестантами. Танги спустился в ров и стал делать то же, что и другие. Но у него не хватало сил выкидывать из траншеи полные лопаты земли. Ему приходилось делать это с разбегу. Мало-помалу он начал работать машинально, почти бессознательно. Эсэсовец курил и болтал с капо. Они смеялись. Танги чувствовал, как его постепенно одолевает усталость. У него ныли руки и ноги, а ладони горели. Поднимая лопату, он шатался, и ему приходилось все увеличивать разбег, чтобы выкинуть землю из рва. Раза два ему не удалось справиться с лопатой, и земля посыпалась ему на голову.

Танги поднял глаза и встретился взглядом с Гюнтером. Молодой человек улыбнулся ему. Танги отер пот со лба и тоже улыбнулся. Ему стало легче. Странно, как Гюнтер умел подбадривать его и вливать в него новые силы! Несмотря на усталость, на боль в руках и ногах, Танги был доволен: он знал, что Гюнтер рядом и думает о нем.

Наконец в полдень эсэсовец дал короткий свисток, и заключенные прекратили работу. Они уселись прямо на земле. Танги пристроился возле Гюнтера, который встретил его с улыбкой.

— Вначале тебе будет тяжело, — заметил Гюнтер, — но понемногу ты втянешься. Лучше работать здесь, на стройке, чем на заводе. Тех, кто работает на производстве, постоянно обвиняют в «саботаже» и наказывают. А тут нас ни в чем не обвиняют. Работа труднее, но зато ты хоть спокоен, что не попадешь в тюрьму.

Танги кивнул. Он слишком устал, чтобы разговаривать. Он посмотрел на свои ладони — они побагровели. Гюнтер прилег на землю и замолчал. Снова наступила тишина. К ним подошел один из заключенных. Высокий человек, еще более худой, чем остальные, с лысым, блестевшим на солнце черепом и темными глазами. Он сказал Танги несколько слов, но тот ничего не понял.

— Это русский, — сказал Гюнтер. — Он говорит, что его зовут Миша и он будет тебе другом.

Танги постарался улыбнуться и пожал русскому руку. Миша снова что-то спросил, и Гюнтер перевел:

— Он спрашивает, правда ли, что американцы в пятнадцати километрах от Парижа и что немецкая армия во Франции разгромлена. Он узнал эту новость вчера в отхожем месте. Ее, кажется, сообщил один из новоприбывших.

Танги отрицательно покачал головой:

— Я ничего не слыхал. Когда я проезжал Париж, там было полно немцев. Они захватили половину Франции. Мне кажется, неправда, что американцы подошли к Парижу.

Гюнтер перевел. Русский, казалось, был очень огорчен. Однако он снова улыбнулся Танги и попрощался с ним.

Принесли суп. Танги протянул котелок: он заслужил черпак этой красной жижи и кусок хлеба. Снова усевшись подле Гюнтера, он принялся за еду. Гюнтер спросил его:

— Как случилось, что тебя сослали в лагерь?

Танги замялся. Он никогда не знал, что отвечать на этот вопрос. Он постарался как умел рассказать Гюнтеру свою историю, а тот молча слушал его.

— По правде говоря, уж коли ты здесь, тогда не имеет абсолютно никакого значения, почему ты сюда попал, — заметил Гюнтер.

— А ты?

— Я только что начал работать адвокатом в Гамбурге, когда меня забрала полиция. По-видимому, я был недостоин участвовать в создании Новой Германии. Я должен искупить свою вину, работая на благо Herrenvolk’a.

— Что значит это слово?

— Ничего. Так они называют Германию.

— А почему ты так хорошо говоришь по-французски?

— Я учился некоторое время в Париже… Лучше бы я там остался.

— Ты знаешь Париж?

— Да.

— Красивый город, правда?

— Очень… Я любил бродить по набережным весенними вечерами, когда букинисты мечтают над книгами, нищие дремлют, а небо становится все прозрачней и воздух напоен ароматами. Я ходил вдоль Сены, осторожно перелистывал пыльные книги и рассматривал галантные картинки; вдали ажурные башни Нотр-Дам и игла Ля-Шапель, казалось, пронзают нежный и ласковый воздух, словно легкую ткань…

Танги тоже мечтал о Париже. Конечно, он видел его только мельком, но так много слышал о нем от матери, что ему казалось, будто он всегда знал этот город и всегда носил его в своем сердце.

Снова раздался свисток, означавший возобновление работы. Танги встал, стряхнул крошки, взял лопату и спустился в ров. Он снова принялся за дело: поднимал лопату, полную земли, разбегался и выкидывал землю из траншеи через правое плечо; он делал это снова и снова…

Часы шли за часами. Солнце опустилось, тени становились все длинней, а заключенные продолжали работать. У Танги кружилась голова, кровь приливала к затылку, ноги дрожали, руки и плечи ломило. Когда он бросал взгляд на эсэсовца, по-прежнему болтавшего с капо, на глазах у него вскипали слезы возмущения. Он мысленно проклинал их. Но вскоре он одумался: наверное, они не виноваты, должно быть, таков приказ.

А время все шло. Танги спрашивал себя, не заставят ли их работать до глубокой ночи. Он чувствовал себя совсем разбитым. Он еле стоял на ногах и бросал тревожные взгляды на Гюнтера, который ласково улыбался ему.