Мишель Кастильо - Танги

Танги вытянулся на тюфяке, заложил руки за голову и вспоминал прошлые дни. Ему было грустно. Он думал о матери, об отце, бросившем его, и не мог понять, почему с ним не обращаются так же, как с другими детьми. Что он сделал плохого? Разве он не такой же, как они? Он чувствовал себя опустошенным. Он говорил себе, что у него не хватит сил выдержать такую нечеловеческую работу — день за днем, почти без еды. От голода судороги сводили его желудок… «Все это оттого, что я не мог поговорить с комендантом. Если бы я с ним поговорил, он наверное понял бы, в чем дело, и велел бы меня выпустить…» Танги плакал. Его слезы не были вызваны болью, то были слезы бессилия, их льют те, кто не властен над своей судьбой.

Дни шли за днями. Утренние побудки, бесконечные поверки на плацу, отправка на работу, хождение в ногу с пением «Die Fahne hoch», десять часов нечеловеческого труда на стройке, возвращение в лагерь, всеобщие сборы, вечерние переклички — ничто не менялось. Танги ужасно устал. Им овладевало какое-то оцепенение, а мозг тупел. Он почти совсем перестал разговаривать. Машинально тащился он на плац или на стройку, работал как автомат, готов был остаться без хлеба, не испытывая даже внутреннего протеста. Казалось, он находится под действием сильного снотворного средства — в невменяемом состоянии.

У него остался только Гюнтер. Без него Танги не мог бы существовать. Чувствовать его подле себя было для Танги единственным утешением. Он любил смотреть на своего друга или слушать его голос, когда тот рассказывал ему про Париж. Возле него Танги чувствовал себя в безопасности. Он любил его с бесконечным отчаянием. Танги не спрашивал себя, почему он любит его или как он любит. Он его любил, и все. Они не говорили о своей любви пустых фраз, но доказывали ее делами, которые были красноречивее слов. Каждое движение все больше сближало их. Танги цеплялся за своего друга, как человек, который все потерял и делает последнее отчаянное усилие, чтобы спасти свою жизнь.

Заключенные не любили Гюнтера. Они оскорбляли его, толкали, избивали, доносили на него, стараясь подвести под наказание. Гюнтер никому не возражал. Он никогда не защищался. Танги плакал от негодования. Он ненавидел людей, нападавших на Гюнтера. Он ненавидел всех, кто не любил его друга.

Как-то раз на стройке, в час раздачи супа, эсэсовец подозвал Гюнтера. Пока молодой человек разговаривал с часовым, раздача супа закончилась. Танги взял котелок Гюнтера и поставил рядом со своим. Один из заключенных подошел, взял котелок и помочился в суп. Остальные захохотали.

Танги не мог вымолвить ни слова. Он был словно раздавлен. Ошеломленный, он уставился на котелок. Гюнтер вернулся, понюхал суп, быстро все понял, помедлил секунду и вылил котелок на землю. Танги плакал. Слезы его капали в суп. Оторвавшись от еды, он взглянул на Гюнтера и встретил его взгляд — никогда не мог он его забыть. В нем был животный голод, усталость, внутренняя борьба и бессилие.

— Съешь это, Гюнтер.

Молодой человек улыбнулся:

— Ни за что, Танги. У меня хватит сил. Тебе этот суп гораздо нужнее, чем мне.

Танги заглянул Гюнтеру в глаза.

— Прошу тебя, Гюнтер, — сказал он, — умоляю тебя, съешь этот остаток супа. Сделай это для меня!

Гюнтер колебался. Наконец он взял котелок и принялся есть. Тогда заключенные подняли крик. Подошел капо.

— Ну, что тут случилось?

— Это все немец. Он заставил мальчишку отдать ему суп. Малый и так отощал, он заболеет.

— Неправда, я сам отдал ему суп! — закричал Танги. — Я сам!

— А ты что скажешь? — спросил Гюнтера капо.

Гюнтер ничего не ответил. Он смотрел в землю и не сказал ни слова.

— Так оно и было! Мальчик сам отдал ему суп! — воскликнул Миша, русский пленный.

— Заткнись! — заорал на него другой заключенный. — Он отдал ему суп, потому что немец попросил. Он заставляет мальчишку отдавать ему то хлеб, то суп. Это уж не в первый раз!

— Неправда! — закричал Танги. — Неправда! Клянусь, что это ложь! Напротив, Гюнтер сам часто делится со мной хлебом.

— Молчать! — гаркнул капо. — Хватит с меня ваших историй! Всю неделю вы будете оба отдавать мне ваши пайки хлеба. Тогда ни один не станет передавать свой хлеб другому. А теперь — за работу!

Танги подумал, что он не так понял. Он попытался возразить:

— Но я же ничего не сделал…

— Хватит! За работу!

Не говоря ни слова, Танги спустился в траншею. Все в нем онемело, в душе было пусто. Он устал. Он не смел смотреть на своих товарищей. Он их ненавидел и презирал. Безропотно взялся он за работу. Но против воли бессильные слезы, слезы ярости и отчаяния, застилали ему глаза. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Но потом переломил себя. Он работал, как всегда. Когда сирена прогудела отбой, он вернулся в лагерь, отбивая шаг.

Однако, отдав свой хлеб капо, он опять заплакал — ведь он знал, что тот сегодня же продаст его в отхожем месте. Танги чувствовал, что его обкрадывают. Он говорил про себя, что это подло — преследовать ребенка. Когда он улегся на место, Гюнтер пришел к нему. Увидев друга, Танги заплакал навзрыд. Он уткнулся лицом в тюфяк и не стал больше сдерживать слез. Все тело его сотрясалось от рыданий.

— Они не имеют права!.. — твердил он. — Не имеют права…

Танги чувствовал, как длинные пальцы Гюнтера ласково гладят его волосы. Гюнтер старался утешить его и называл «маленький черный принц». Танги нравилось, когда он называл его этим именем.

— Полно, Танги, не плачь… Все они несчастны. Когда человек очень несчастлив, он становится жестоким. Надо стараться их понять. Ведь я немец, а их держат в немецком лагере. Неудивительно, что они так относятся ко мне. Ведь они так слабы!

— И я несчастлив, и ты тоже… Они не имеют права. Я их ненавижу!

— Нет, Танги, не надо ненавидеть. Ненависть — скверная болезнь. Если ты много страдал, ты должен многое понимать и все прощать.

Танги плакал. Он чувствовал себя разбитым. Он так хотел есть, что у него сводило желудок. Под ложечкой он чувствовал невыносимую тяжесть, как будто проглотил камень.

— А сегодня я снова пойду играть. Вот уж два месяца, как комендант меня не звал.

— Играть во что?

— На рояле. Сегодня день рождения коменданта. Я дам им концерт. Он пригласил гостей.

— Ты играешь на рояле?

— Да. В юности я собирался стать пианистом. Я даже выдержал конкурс в консерваторию. Но в конце концов выбрал юридические науки.

— Комендант любит слушать игру на рояле?

— Он обожает музыку. Особенно Шопена. Сегодня вечером я сыграю ему пять самых красивых ноктюрнов.

— Тебе приятно играть для немцев?

Гюнтер улыбнулся.

— Ведь я немец, — сказал он. — К тому же мне все равно, для кого играть. Я люблю музыку. У музыки нет национальности.