Мишель Кастильо - Танги

А крики все звенели в тишине. Они ослабевали, замирали и раздавались вновь. Теперь они перемежались с рыданиями. Затем послышался голос Пюиделливоля, который на каталонском наречии звал свою жену. Тут она словно обезумела и бросилась к двери, ведущей из коридора в зал, где их допрашивали. Часовой поймал ее за волосы и отбросил в толпу арестованных. Она больше не жаловалась. Она беззвучно плакала и что-то бормотала еле слышным голосом…

Наконец все смолкло. Крики больше не терзали арестантов. Танги совсем обессилел. Сердце его сжималось от этой давящей тишины. Он спрашивал себя, что могло случиться с Пюиделливолем. «Я не должен думать о других и все время мучиться за них, если хочу вернуться к маме», — подумал он вдруг. Он устыдился этой мысли, но тут же сказал себе: «Мне надо быть сильным… У меня никого больше нет… Никого…»

Дверь раскрылась, и снова свет ослепил арестованных. Их вытолкнули во внутренний двор и посадили на грузовики. Немецкие солдаты стояли цепью вокруг. Госпожа Пюиделливоль все плакала. С отчаянием в глазах она смотрела на дверь, за которой остался ее муж. Но он так и не вышел. Грузовик отъехал. Шум мотора заглушил ее крики. Танги их не услышал. Но он увидел две руки, с отчаянием протянутые к нему, и понял значение этого жеста. Он подумал, что такое движение могла бы сделать и его мать, и глаза у него наполнились слезами. Он поднял воротник куртки: приближалась ночь и, хотя осень еще не наступила, становилось холодно.

Танги снова заметил причудливый силуэт Эйфелевой башни. Впервые он увидел Сену. Серая вода в реке была так спокойна, что Танги не мог понять, в какую сторону она течет. Затем он снова сказал себе, что это не имеет никакого значения. Но ему все-таки хотелось знать, куда они направляются: вверх или вниз по течению…

Арестованных привезли на Зимний велодром. Там сотни, а может быть, и тысячи заключенных ожидали, лежа на соломе. У большинства из них были на одежде желтые звезды с черной надписью «еврей». Танги их не рассматривал. Опустив голову, он присоединился к группе детей. Их было около пятидесяти, в возрасте от шести до четырнадцати лет. Все они были евреи.

Танги уселся на землю, покрытую соломой. Ему стало холодно. Усталость, которой он раньше не чувствовал, свалила его с ног. Силы покинули его. Нервы, как слишком сильно натянутые пружины, внезапно сдали. Слезы вот-вот готовы были прорваться наружу. Сидевший рядом с ним мальчуган лет семи приветливо взглянул на него. Танги ответил ему взглядом и постарался выдавить на своем лице улыбку, но его душили слезы. И все-таки он не плакал.

Он вдруг ясно понял все, что раньше не вполне доходило до его сознания: он остался совсем один, с ним будут обращаться, как со взрослым мужчиной, он перестал быть ребенком. Им овладела безмерная тоска. «…Они не могут увести меня, — думал он, — они не имеют права… Я не еврей; я даже не француз… Ведь я испанец… Я объясню им, и они поймут. Тут, наверное, какая-то ошибка. Я поговорю с каким-нибудь начальником… Это ошибка администрации…»

— Ты не еврей? — спросил его мальчик, приветливо взглянувший на него: черноволосый малыш с длинными кудрями, ярко блестевшими глазами и пухлыми губками. У него был тонкий, прямой носик.

— Нет, — ответил Танги.

— Почему же ты здесь?

Танги не знал, что сказать.

— Это ошибка, — пробормотал он.

Мальчик с любопытством рассматривал его. Танги покраснел. Но он не мог ничего объяснить, он и сам не знал, почему оказался здесь.

— Как тебя зовут? — спросил Танги.

— Ги. А тебя?

— Твое имя — это половинка моего. Меня зовут Танги.

Ги улыбнулся. Он взял руку Танги и покачал ее. Танги тоже постарался улыбнуться, но у него ничего не вышло. Он говорил с трудом, так сильно тревога сжимала ему горло.

— Ги, ты не знаешь, что они с нами сделают?

— Увезут.

— Куда?

— В Германию, в лагерь.

Танги с отчаянием взглянул на Ги. Малыш не понимал, что с ним происходит. Он ответил так спокойно, как если б сказал: «Пойдем поиграем».

— Откуда ты знаешь? — снова спросил Танги.

— Это папа говорил. Он вон там, вместе со взрослыми. И мама тоже там, и тетя… Они всех нас увезут.

У Танги не было сил расспрашивать дальше. Он лег на солому. Стало совсем темно. На длинной белой стене двигалась черная тень шагавшего взад и вперед часового. То тут, то там слышался шепот, тяжелые вздохи, а иногда и приглушенное рыдание.

Танги вынул из кармана карточку матери. Он подумал, что, быть может, никогда ее больше не увидит. И ему стало еще тяжелее. Теперь он мог плакать. Он плакал так горько, что ему казалось, будто все разрывается у него внутри. Он поцеловал карточку.

— Мама… мамочка… — шептал он. — Ты же знаешь, что я ничего не делал плохого… Я не хочу, чтобы меня увозили… Я не хочу в лагерь… Мамочка!..

В конце концов слезы его иссякли. У него больше не было сил плакать. Его била дрожь. Все тело сотрясалось. У него болели даже волосы. Он пытался заснуть, но не мог. Всю ночь он оставался один со своей болью, под тенью часового, двигавшейся взад и вперед по белой стене. Вокруг все застыло в молчании.

На рассвете их снова погрузили в машины и привезли к большому вокзалу. Танги взглянул на часы: ему захотелось узнать, который час. Оказалось, двадцать минут седьмого. Зеленоватое небо по краям окрасилось в розовые тона. Было свежо.

Перед вокзалом заключенные вылезли из грузовиков. Их окружили немецкие солдаты с винтовками за плечом. Став в ряды, заключенные двинулись к вокзалу. Он был черный и грязный. Внутри дурно пахло и было совсем темно. Танги заметил нескольких любопытных, стоявших позади цепочки немецких солдат и глазевших на арестантов. Ему стало стыдно, и он опустил голову. Затем подумал, что ему нечего стыдиться, ведь он не сделал ничего дурного. Но тут же возразил себе, что люди этого не знают. И он шел, не поднимая головы.

Длинная колонна двигалась медленно. Впереди шли мужчины, за ними женщины, а дети в самом хвосте. Танги хотелось скорее войти в вокзал, чтобы люди больше не смотрели на него. Но он ничего не мог поделать.

Большинство взрослых несли в руках узлы или чемоданы. Танги подумал, что, наверное, туда засунуты какие-нибудь наспех собранные тряпки. Он удивлялся, на что они могут пригодиться в лагере. Но потом понял, что люди вложили в эти жалкие свертки самое ценное, что у них было: надежду. Надежду приспособиться, спастись, вновь построить свою жизнь, обрести очаги, вернуться в свои города. Надежду не умереть. Танги решил, что у него, как видно, нет надежды. Но вскоре он одумался: ведь у него была карточка матери.

Больше двух часов ждали они на грязной и плохо вымощенной платформе. Одни сели на землю, другие переговаривались, но большинство понуро стояли поодиночке и молчали. Ги стоял рядом с Танги и держал его за руку.