Николай Тиников - Песни Кавриса

— Ты ведь не спишь.

— Не сплю: всякое в голову лезет…

— Я тебе сапоги принес. Отец сказал: «Передашь утром», а я не вытерпел.

— Завтра в город еду, в ФЗУ, там мне и сапоги дадут. До города можно босиком — ничего особенного, привык.

— В город? — От удивления Макар даже присел. — Я не знал. Я бы тоже хотел…

— Поехали! — Каврису очень понравилась эта мысль; хоть они и частенько не ладят с Макаром, но он свой, аальский. — Попросись у отца.

— Попрошусь!

— Честное слово?

— Вот увидишь. — Черные густые брови Макара сошлись на переносице. — Я своему слову хозяин!

Макар ушел, нарочито гремя сапогами…

Аал спал, только над лугом носились бекасы, горестным криком разрывая ночь.

Каврис проснулся поздно. Солнце стояло над горами высоко. Звенели жаворонки, над рекой кричали чайки, ищущие утреннюю добычу.

Мальчик вскочил с кровати, в сердцах пнул ногой собаку.

— Когда надо — молчишь, — упрекнул он Халтарах, — когда не надо — лаешь!

Собака, не поняв, отчего хозяин сегодня такой сердитый, отбежала прочь, обиженно заскулив.

— Если уеду, как будешь жить без меня? — прошептал Каврис с раскаянием и горечью.

По дороге к конторе мальчик волновался: вдруг да Муклай куда-нибудь уехал! Но он ошибся: председатель сидел за своим большим столом и считал на счетах, как бухгалтер.

Каврис робко остановился в дверях. Муклай, казалось, не замечал его, лишь мельком взглянул на его ноги:

— Где же сапоги? Не подошли?

По правде говоря, мальчик уже и забыл про своего ночного гостя, просто вылетело из головы, — так нервничал, что может опоздать.

Пока он собирался что-либо ответить, председатель протянул какую-то бумажку:

— Получишь у кладовщика. Босым не поедешь. Тоня даст на дорогу продукты.

— Из семиклассников никто больше не едет?

— Никто. Иди, не задерживайся. Желаю успеха. — Муклай пожал руку, как взрослый взрослому.

Каврис хотел спросить у него про Макара, но постеснялся.

«Значит, — думал он по дороге к кладовой, — Макар обманул, не попросился в город?»

Румяная девушка Тоня, прочитав записку от Муклая, сказала лукаво:

— И ты от нас уезжаешь? А я-то думала, парней, уехавших на фронт, заменишь…

Тоня хотела пошутить, но вышло грустно.

— Не забывай, Каврис, родного аала. — Ее густые короткие ресницы дрогнули.

Простившись с Тоней-кладовщицей, Каврис пошел домой. В руках он держал сапоги и полбуханки хлеба.

Каврис долго и старательно мыл ноги в канаве. Халтарах нетерпеливо повизгивала: «Скоро ли пойдем за сусликами?»

— Эх, Четырехглазая моя, никуда мы с тобой больше не пойдем… — Мальчик погладил собаку по голове. — Уезжаю я далеко-далеко. Ты, бедная, ничего не знаешь…

Когда Каврис обувался, заявился Макар. Вид у него был довольно печальный.

— Не хочешь ехать?

— Мать не пускает…

Каврис удивился про себя: «Если это хорошая учеба, то почему председателева сына не отпускают? Наверно, не очень-то хорошая. Но что поделаешь — мне выбирать не из чего».

Перед тем как уйти, мальчик прибрал в доме, уложил все лишнее в сундук. И Макар ему помогал, а вот Халтарах мешала: тыкалась в ноги, скулила.

— Оставь мне собаку, — попросил Макар, — моя сильно ленивая.

— Бери. Ей у вас будет лучше.

Макар вынул из кармана веревку, словно он уже заранее знал, что так получится, и принялся завязывать ее на шее Халтарах. Четырехглазая не сопротивлялась. Каврис даже удивился — значит, собаки не такие уж и бестолковые и все понимают. Конечно, у председателя Халтарах поправится, вылиняет, шерсть на ней залоснится. Он с грустью смотрел, как уходит его Четырехглазая с новым хозяином.

… У сельсовета уже стоял фургон. Все были готовы к отъезду — дожидались Танбаева. Каврис быстро прыгнул в фургон, и лошади тронулись.

Аал удалялся, но еще долго был виден красный флаг над сельсоветом, мальчик помахал ему рукой…

А вокруг, над курганной степью, звенели колокольчики жаворонков, желавших путникам счастливой дороги.

Каврис смотрел на родные горы, где много раз бродил с верной Халтарах.

Ребята пели. Их песни были о тех, кто ушел на фронт. Будущие фезеушники воображали, что они солдаты и едут на войну.

Каврису хотелось петь на свой лад, по своей мелодии, но он не решался. Река Абакан, текущая вдоль дороги, плескалась волнами о берег, словно подзадоривала его начать. Мальчик не вытерпел. Он встал во весь рост в высоком фургоне. Дощатое дно казалось ему сценой, он не видел больше ни парней, с которыми ехал поступать в ФЗУ, ни лошадей, ни дороги — только небо, степь, горы, реку.

Крылья белых чаек вели его песню, которую он пел гортанно, как стародавние певцы-хакасы:

Попутчики Кавриса перестали разговаривать и перешептываться с первых же слов песни, они не сводили глаз с вдохновенного лица юного певца. А Каврис уже пел о степном орле:

Солнце уже перешло полдень и стояло на западе. Его золотые лучи были раскиданы по лесу, укрывавшему зеленым бархатом берега реки Абакан.

Внимание мальчика привлекли каменные курганы, которыми была усеяна вся степь до горизонта. Любознательный Каврис и раньше интересовался этими молчаливыми памятниками. Старики толковали о них по-разному: одни говорили, что это могилы погибших воинов, боровшихся против иноземных врагов; другие называли курганы «юртами предков». Не желая, мол, сдаваться врагу, древние хакасы якобы погребли себя в земле и… окаменели вместе со своими жилищами.

Каврис больше верил первому, а против второго возражал: «Наш народ не станет себя убивать. Он будет бороться до последней капли крови».

И сейчас, вспоминая легенды, он запел:

…По широкой степи летели песни, а зеленый густой лес, подхватывая, повторял. Река Абакан играла с волнами и отражениями белых чаек. Горы, оставшиеся вдалеке, повторяли мотив: «Не забывай, не забывай!»

Каврис пел, настраивая свой голос в такт со всем этим прекрасным миром.

В город приехали на утро следующего дня. Аальские остановились у железнодорожной станции Абакан. На станции было много народа — не сравнить с деревней. Люди куда-то спешили, как муравьи перед дождем.