Николай Тиников - Песни Кавриса

Кто же может смириться с потерей родного человека, молодого, здорового, сильного… Мужа, сына, брата, любимого?

Но однажды Кавриса с бабушкой вызвали в контору.

— Скрепи свое сердце, — с трудом вымолвил председатель, подавая бабушке конверт.

— Дети мои… — глухо простонала бабушка.

Каврис робко взял в руки конверт. Надорвал край, вытащил бумагу. Там было написано: «Ваш муж, Танбаев Давыд Павлович, пал смертью храбрых». Каврис еле устоял на ногах.

— Мой мальчик, почему же молчишь? От кого это? От Карнила? От Давыда?

Вместо ответа Каврис всхлипнул:

— Отец… отец… никогда… никогда… не вернется…

Выйдя на улицу, бабушка обняла внука за плечи. Обратив взгляд в синее безоблачное небо, она молчала. Глаза ее не мигали, не двигались, словно в них навсегда застыла жизнь.

— Эне́й, дети мои! Эней, дети мои, бедные дети мои!

Увидев похоронку, мать Кавриса упала без чувств. Бабушка что-то шептала над ней, брызгала лицо водой, окуривала сухой «травой богородицы».

Когда мать пришла в себя, она попросила воды. Делая маленькие глотки из большой эмалированной кружки, мать тихонько приговаривала:

— Слабая… о, слабая это водичка, мне же нужен горький-прегорький яд…

…Дни проходили за днями, как текучая вода. Мать увядала, словно скошенный цветок. Пропал румянец на ее широких скулах, кожа пожелтела, глаза ввалились, веки сделались морщинистыми. После работы она садилась у огня и курила трубку.

Однажды мать сказала, горестно качая головой:

— Колхоз на трудодни мало хлеба дает. Как я буду учить тебя, Каврис?

— Я и без хлеба могу учиться, — ответил Каврис.

— Пусть учится, — поддержала бабушка, — пусть дядин наказ выполняет. Проживем как-нибудь. Крупа, картошка есть. С голоду не помрем.

Во время этого разговора пришла сестра почтальона Тонка. Она встала в дверях. Все трое взглянули на девочку. Зачем она пришла? Почему у нее такое печальное личико?

— Каврис! — позвала Тонка.

— Похоронка?! — выкрикнула мать, заметив в руках у Кавриса конверт, который протянула ему девочка. — От Карнила?!

Пока Каврис читал письмо, пальцы его дрожали.

— Нет, мама. Дядя не погиб, а пропал без вести. Так здесь написано.

Как верхушки стоящих друг против друга деревьев, сотрясаемых сильным ветром, головы матери и бабушки закачались из стороны в сторону.

— Пропал сыночек, — шептала бабушка, — может, умер на поле боя и его не заметили… может, захватили в плен фашисты, замучили, запытали до смерти…

Дети молчали. Наконец и Тонка, всхлипнув, бросилась к дверям.

Каврис остался один с двумя плачущими женщинами.

— О горе, горе! — причитала мать. — Тесно моему сердцу!..

Она подошла к деревянной кровати и легла, вытянув бессильные руки вдоль тела.

Казалось, ее больше ничто не волнует: ни горе, ни радость, ни родные, ни близкие. Глаза видели что-то такое, о чем не могли рассказать бледные, бескровные уста.

Мать угасала с каждым днем… Через месяц ее не стало.

Все сочувствовали непомерной беде, которая так внезапно свалилась на семью Танбаевых. Конечно, не у них одних война унесла близких и дорогих, но так, чтобы разом ушли из жизни трое молодых, здоровых людей…

Каврис, идя за гробом матери, казалось, ничего не чувствовал, ничего не замечал. Верная Халтарах плелась за ним понурив голову.

Мальчик пришел в себя на обратном пути, когда возвращались с кладбища. Высоко в небе пролетала журавлиная стая. Печальное курлыканье заставило Кавриса оторвать глаза от свежего могильного холмика, на который он поминутно оглядывался. Он проводил взглядом четкий журавлиный клин и тихонько прошептал вслед улетающим птицам:

— Не плачьте так громко, журавли. Если бы мог, я бы тоже полетел за вами, чтобы быть подальше от печали и горя…

— Не надо так убиваться, мой мальчик. Ты не сирота, твоя старенькая бабушка, пока жива, всегда будет с тобой.

На поминки зарезали пестрого теленка. К Танбаевым собрались все односельчане. В тот день было выпито немало огненной воды — той воды, которую не пьет собака.

Женщины пытались утешить осиротевшую семью:

— Не зовите тех, кто навсегда ушел. Оставшимся в живых надо думать о жизни.

«Пустые слова, — размышлял про себя Каврис. — Хорошо уговаривать тем, у кого все живы и здоровы. А что мы будем делать с течен? Мне скоро в школу. Придется оставить бабушку одну… Кто ей, старенькой, поможет? Как будет она жить одна в пустом доме?..»

Однажды — это был уже конец августа — бабушка велела Каврису наносить воды и заготовить топливо. Мальчик охотно принялся за работу. Ведра, с которыми он шел к колодцу, были памятными — мамиными; топор, которым он рубил дрова и хворост, держал в руках отец. Неразлучный друг Халтарах не отставала от хозяина, словно предчувствовала, что скоро придется расставаться.

Дул осенний холодный ветер, он срывал желтые листья с тополей. Грустно и монотонно пели провода. Мальчик прислушивался к шелесту осенней листвы, к шуму ветра, и сами собой возникали слова, рождалась мелодия:

Песня, сочиненная по пути к колодцу, не оставляла Кавриса в покое. Она билась в груди, как птица в силках, она хотела вырваться и зазвучать. Вернувшись домой, Каврис несмело взял в руки чатхан [5] Чатха́н — струнный музыкальный инструмент. — чатхан дяди Карнила.

О, как зазвенела юрта, наполненная мелодией! Казалось, даже ветер вдруг стих, заслушался. Халтарах навострила уши.

Бабушка, сидевшая у огня на шкуре, смахнула набежавшую слезу:

— О Каврис! Ты играешь, а я слышу сыночка Карнила. Прошу тебя, не дружи с чатханом, а то и тебе выпадет такая же злая доля. Я ведь знаю: ты все время поешь про себя, все время поешь… Смотри, пропоешь свое счастье!

— Течен, не говори так. Что плохого в песне? Когда я пою и играю, мне становится легче. Дядю Карнила все любили в нашем аале за то, что он хорошо сочинял песни и сказки. Я тоже хочу!

— Ох, мой мальчик, лучше учись наукам в школе — может быть, станешь врачом или учителем.

Кряхтя и охая, старуха проковыляла к очагу, сняла с огня чугунный круглый котелок с кипящей водой, вылила воду в деревянное ведерко с мукой.

— Как-нибудь да выучу тебя, — шептала она, — если буду жива.

— Будешь, течен, будешь, — ответил Каврис, замирая от жалости.

Отблески огня играли на морщинистом лице бабушки, и оно выглядело еще бледнее и старее обычного.