Юлия Бийе - Война Катрин [litres]

Я снова стала Рашелью Коэн. Побывала в мэрии и получила новое удостоверение личности, но у меня не хватило духу выбросить старое, которое хранило меня всю долгую войну. Я вложила его в дневник, который мне теперь невмоготу вести. О чем писать? И зачем? О безнадежности? О смерти? К тому же я занята с детьми, они нуждаются в помощи, мы вместе с утра и до ночи. Теперь я не сразу поворачиваю голову, когда меня окликают. Я слишком долго была в разлуке с настоящим именем и должна с ним заново свыкнуться, как большинство детей в нашем Доме.

Я снова школьный фотограф, но снимаю пока только отражения. Слишком больно смотреть миру прямо в лицо. «Роллей» по-прежнему всегда под рукой, но я редко им пользуюсь. Мне все сложнее фотографировать, словно какая-то часть от меня отделилась и никак не найдет себе места. Этьен мне так и не ответил. Прошел уже год с тех пор, как я написала ему письмо. Теперь он тоже в списке выбывших, их у меня немало, и его я никогда не забуду.

Сегодня утром Пингвин влетел как вихрь в большую комнату, где я сидела с малышами и рассказывала сказку. Он сделал знак, что я ему срочно нужна. Я попросила ребят придумать продолжение сказки, нарисовать картинку или сочинить песенку и вышла к Пингвину. Он обрушил на меня новость: мои фотографии он показал кое-кому из друзей, и один из них, владелец галереи в квартале Марэ, хочет со мной встретиться. Он подумывает о выставке моих фотографий, считая их «интересными и даже выдающимися». Мне трудно поверить, что мои фотографии могут заинтересовать специалиста, и я заставляю Пингвина повторить несколько раз: «работы интересные и даже выдающиеся». Пингвин сияет, ему очень хочется сплясать со мной индейский танец, но он сдерживается.

Мы должны встретиться с его другом сегодня же вечером, в Париже, в кафе «Букет» неподалеку от площади Сен-Поль. Я напомнила Пингвину, что, прежде чем отправляться куда-то вечером, мне нужно получить разрешение Чайки. Пингвин расхохотался и сказал: «Считай, что оно уже получено». Чайка, само собой, в курсе и очень рада. Думаю, мы с ней обе почувствовали, что в Пингвине вспыхнула прежняя страсть. Кто знает, может, эти хлопоты немного скрасят ему печальные обязанности, какие послевоенное время взвалило ему на плечи. Мне бы тоже очень хотелось, чтобы он снова загорелся.

Новость, принесенная Пингвином, – а он смеялся во весь рот, как дитя малое, – показалась мне до того несуразной, что я невольно задумалась, уж не шутка ли это. Или просто ошибка. В общем, я отправилась искать Жанно и все ему рассказала.

А он посоветовал мне хоть немного принарядиться. Мне самой как-то в голову не пришло, что парусиновые брюки и свитер с дырявыми рукавами – вовсе не образец элегантности. Вот тут-то я и вспомнила, что Кристина подарила мне три платья и несколько блузок. Мы с Жанно кинулись ко мне в спальню и произвели смотр. Я прыгала, танцевала, смеялась, чего со мной давным-давно не было. А Жанно дразнил меня и насмешничал, как всегда, когда мы были втроем, вместе с Сарой. Он постарался причесать меня поприличнее, «а то у тебя волосы стоят торчком, как у дикаря». Что правда, то правда, я ими особо не занималась, закалывала кое-как по утрам, и все. В общем, я была скорее похожа на львицу, которая вышла из джунглей, чем на английскую королеву, готовую к чаепитию.

Владелец галереи уже сидел за столиком в «Букете» и встретил меня, будто я какое-то чудо. Я представить себе не могла, что такой элегантный образованный человек будет хвалить мои фотографии. А он стал говорить, что фотографии складываются в циклы, циклы между собой связаны, что он видит, от чего я отказывалась и что нового находила, оценил игру отражений, определил мое отношение ко всему этому. Даже яснее, чем я сама понимала. Когда он спросил, есть ли у меня идея относительно названия выставки, которую он собирается открыть через три месяца, я без колебаний ответила: «Моя война». А как еще?

Его похвала меня окрылила. «Одна из лучших молодых фотографов послевоенного времени» – вот как он меня назвал.

Возвращаясь в Севр последним автобусом, мы с Пингвином строили планы, воображали, какой замечательной получится выставка. Всю дорогу парили в мечтах.

А потом занялись работой: сначала отбирали снимки, мучились, мучились и остановились на шестидесяти. Затем стали их развешивать, располагали то так, то этак на стенах каменного лабиринта, будущего выставочного зала. Мы смотрели на фотографии вблизи, потом отходили подальше, стараясь оценить впечатление, проверить, как падает свет, не отсвечивают ли они, не меркнут ли…

Я проводила на выставке все четверги, а зачастую и субботы, хотя всегда колебалась, уехать мне или остаться. В субботу сироты в школе чувствуют себя особенно одиноко, конечно, в этот день я им нужна. Обычно родители приезжают и забирают детей на выходные, но теперь большинству ехать некуда, и, хотя этот Дом – наш, он не может нам заменить родные дома, которые мы потеряли. Я уезжала из школы с ощущением предательства, я бросаю детей, им сиротливо и грустно. Но выставка возвращала мне желание жить, а оно в последние годы не часто меня посещало.

Я привыкла к поездкам в Париж. Вошла во вкус путешествий на автобусе, который увозил меня вдаль от Дома и томительного ожидания. Я вспоминала рассказы Аньес, как они бродили вместе с фотографом, приглядываясь к кипящей на улицах жизни, подмечая разные сценки.

Идея мне понравилась, я тоже охотилась за сценками, когда делала свои первые снимки у нас в Севре. И теперь через окно автобуса я стала снимать прохожих, неожиданные происшествия, чувствуя, что ко мне мало-помалу возвращается интерес к сиюминутной жизни. Владелец галереи рассказал мне о новом веянии в фотографии: художники стремятся запечатлеть мелкие каждодневные радости, обиды или несправедливости нашей жизни. Их в первую очередь интересует человек. Я еще не решила, как отношусь к этому направлению. Предпочитаю пока думать, что фотография – это окно в мир грез. Но мне опять стало интересно размышлять об этом. Иногда меня провожал Жанно и ждал, пока я поговорю с галеристом или что-то сделаю на выставке. Ему нравилось гулять по парижским улицам и по набережным Сены, где он рылся в коробах букинистов. Он еще больше увлекся историей и надеялся, что рано или поздно будет преподавателем и сможет делиться мудростью прошлого с молодыми студентами.

Галерист обращался со мной как с принцессой, а меня смешили его великосветские манеры, и я не отказывала себе в удовольствии шокировать его изредка жаргонным словечком девчонки с Монмартра.

9 февраля 1946 г.

Сегодня великий день. Вернисаж. Пингвин, Чайка, Жирафа, Кенгуру и другие учителя нарядились как могли. Жанно держит меня за руку крепко-крепко.