Игорь Минутко - Костры на площадях

Но табор еще спал.

И вот тогда к клетке, в которой лежал Мишка, скованный тяжелой дремотой, тихо подкралась тоненькая девочка с черными волосами крупными кольцами. На смуглом лице блестели карие испуганные глаза.

Девочка воровато оглянулась — никого не было вокруг — и тихо позвала медведя:

— На! На!

Мишка поднял голову.

Смуглая рука протягивала сквозь березовые жерди кусок хлеба и обглоданную кость.

— На! На!

И медведь, приседая на избитые лапы, подошел к девочке, осторожно взял у нее хлеб и кость, съел все быстро и поласкался головой о добрые руки.

Девочка тихо засмеялась и убежала, напевая что-то.

Так у Мишки-печатника появился в цыганском таборе второй маленький друг — девочка Руза.

И опять целый день медведю не давали пить и есть. И когда в клетку вошел заросший цыган с ведром похлебки, кнутом и ошейником, Мишка-печатник смирился: он позволил своему новому хозяину надеть на себя ошейник с поводком, позволил осмотреть мускулы на лапах и шее, вытерпел ласковое похлопывание по боку и после этого съел мутную похлебку в ведре.

Началось обучение Мишки-печатника новой работе: он должен был танцевать под бубен, стоя на задних лапах.

Медведь легко усваивал немудреную науку. Но с каждым новым уроком он все больше ненавидел своего хозяина — малейшее неповиновение, ничтожная ошибка карались беспощадными ударами кнута.

И раз Мишка не выдержал: после того как удар кнутом пришелся ему по носу, на миг ослепнув от ярости и боли, медведь, вырвав поводок у цыгана, наградил его таким сильным ударом лапы по голове, что темный цыган кубарем покатился в угол клетки, завопив от боли.

Налетели на Мишку другие цыгане, большие и сильные, и на этот раз он был избит так, что два дня не мог подняться.

И опять на пороге ночи и утра к его клетке приходила черная собака с отвислыми ушами, сочувственно махала хвостом, а когда поднималось солнце, приходила тоненькая девочка с добрыми глазами и приносила ему еду.

Потом возобновились уроки.

Потом настал день, когда Мишка-печатник был выведен на свою первую работу.

Шумный пестрый базар обступил медведя со всех сторон. Никогда он не видел столько людей сразу.

Лица, лица…

Любопытные,

испуганные,

изумленные,

насмешливые;

молодые,

старые,

мужские,

женские…

Шум вокруг, вихрь незнакомых запахов, смех.

И звон бубна в руках цыгана.

И настороженный взгляд цыгана.

И вкрадчивый голос цыгана:

— Попляши! Попляши! Позабавь честной народ.

Раз потерял Мишка ритм в своем танце на задних лапах, и тотчас — сильный удар кнутом.

Глухо зарычал медведь — шарахнулась испуганная толпа в стороны.

Голос цыгана:

— Это он так, балует. Ну, потешь — попляши.

Опять звенит бубен. Кружится медведь в медленном танце.

Падают в шапку цыгана деньги, звенят.

Звенит бубен…

Кружится Мишка-печатник в медленном танце…

И когда его взгляд встречается со взглядом цыгана, отворачивается цыган — такую дремучую ненависть видит он в Мишкиных глазах.

О, если бы не было крепкого поводка, если бы не было беспощадного кнута и других сильных жестоких цыган… Если бы встретиться с ним один на один!..

И замелькали, закружились вокруг Мишки-печатника бесчисленные базары, вереницы людских лиц проходили перед ним, длинные дороги вели и вели его в неизвестные города и села.

Но не мила, жестока для Мишки-печатника была эта новая жизнь. И холодными осенними ночами снился ему типографский двор, Федя, кошка Ляля, печатный станок… Просыпаясь, видел он серый верх кибитки или небо в тучах, или лапы елей над собой, и темная тоска сжимала сердце Мишки-печатника. Если бы он был человеком, то, наверно, плакал бы этими глухими ночами.

Только два друга были у Мишки в цыганском таборе — черная собака Рунай с длинными ушами и добрая девочка Руза.

Уже несколько дней цыганский табор колесил по проселочным дорогам, обходя стороной города и большие села, — какие-то тревоги и беды были у людей в этих городах и селах: ночами вставали высокие зарева то в одном, то в другом краю неба; громы катились над землей; иногда где-то совсем близко слышалась сухая дробь выстрелов.

Мишка-печатник не знал, что обступила цыганский табор со всех сторон гражданская война.

В эти осенние дни, прозрачные, звонкие, уже пахнущие первым морозом, работы не было, и Мишка дремал под кибиткой, прислушиваясь к гулам далекой войны, или играл с Рунаем, который в шутку покусывал его за шею и возбужденно рычал.

Приходила к медведю Руза, ласкала его, чесала за ушами, совсем как Федя, и Мишка клал на колени девочки лобастую голову, и хорошо ему было в эти минуты, покойно и радостно.

У цыган тоже были свои тревоги и заботы, они часто собирались, шумно спорили о чем-то, ругались, вечерами седлали лошадей и уезжали в осеннюю мглу, унося с собой дробный цокот копыт.

Ночами не зажигали костров.

Однажды Мишка-печатник проснулся и увидел белую землю, белые крыши деревни, возле которой остановился табор, белесое небо. И в воздухе кружились снежинки — начиналась зима.

Медведь фыркнул от удовольствия — он любил зиму, любил валяться в снегу и бегать по нетронутому белому покрывалу.

Цыганский табор стоял в стороне от грунтовой дороги за грядой седых ветел.

А по дороге катилась непонятная для Мишки жизнь:

лошади тащили телеги с диковинными штуками, выставившими вверх длинные носы;

ехали, набитые людьми, странные черные дома на толстых круглых колесах — от них знакомо, как в типографии, пахло бензином;

шагали целые полчища людей в серых шинелях с золотыми погонами;

и опять лошади, запряженные в телеги, в фургоны с красными крестами на крышах, в дребезжащие двуколки;

и опять — люди, люди, люди в серых шинелях с золотыми погонами.

И гвалт, гомон, шум стояли над этим шествием:

ржали лошади,

громыхали телеги,

что-то кричали всадники на потных тонконогих скакунах.

Эта лавина стремительно катилась мимо цыганского табора, присмиревшего за старыми ветлами.

Заросший цыган принес Мишке мутную похлебку, и как раз в это время подъехали к ним двое на возбужденных лошадях в серых шинелях и меховых папахах.

И произошел тут такой разговор:

— Николай Демьяныч, вы поглядите на этого красавца! Вот была бы шкура на пол в мой кабинет.

— Где он, ваш кабинет, Машковский?

— Вы неисправимый пессимист, Николай Демьяныч! Мой папа перевел капиталы в Брюссельский банк, когда еще порохом не пахло. Мудрый старец. Так что кабинет будет.