Игорь Минутко - Костры на площадях

— Как вы можете, Машковский! В этот час, когда решается судьба России, когда…

— Оставьте, полковник! Смешно слушать. Сейчас надо думать о своей судьбе. Цыган, продай медведя!

— Сколько дадите, барин?

— Сам назначай цену.

— Да уж вы не поскупитесь, ваше благородие. И заметьте, барин: кольцо у него в носу серебряное.

— Быстрее, цыган, ну!

И может быть, оборвалась бы сейчас жизнь Мишки-печатника вот на этой грунтовой дороге, но в это время совсем рядом грянул гром над землей, зататакал где-то пулемет, и с холма, что возвышался по другую сторону дороги, покатились серые точки, и неслось оттуда:

— Ра-а-а!..

Ударили плетьми по лошадям два человека в серых шинелях с золотыми погонами и исчезли.

Гвалт, крик поднялся на дороге.

Мишка-печатник успел увидеть, как опрокинулась телега в канаву, как упала лошадь, судорожно колотя передними ногами о землю, и тут хозяин приказал ему лезть в кибитку…

И весь табор, сотрясаясь на кочках, помчался в открытое поле, подальше от дороги, на которой бушевал бой.

…Они остановились посреди белой равнины. Ничего не было кругом, кроме этой бесконечной равнины и белесого неба над ней.

Уже смеркалось.

Шумы боя затихли.

Тогда и прискакал в табор молодой парень на взмыленном коне в яблоках; был он в ватнике, подпоясанном пулеметной лентой, на самой макушке сидела шапка с красной звездочкой.

Закричал парень охрипшим голосом:

— Чего притихли, цыгане? Не тронет вас рабоче-крестьянская власть! Вертайтесь, куда хотите! Тикают белые! А мы Васильевск взяли!

Поскакал он в белую равнину и крикнул на прощание:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Смотрел ему вслед Мишка-печатник, и что-то понятное и родное чудилось ему в этом веселом всаднике, мгновенно возникшем и мгновенно исчезнувшем.

К городу табор подошел рано утром. Было тихо и солнечно, выпавший вчера снег растаял, и дорога, что вела к городу, блестела лужицами. И блестели под солнцем купола церквей; серая пожарная каланча поднималась над низкими крышами. Голуби кувыркались над городом в синем небе.

Мишка-печатник, глядя на окраинные дома, возбужденно дергал носом: незнакомый город до головокружения пах печеным хлебом…

…Вот что не мог медведь рассказать Феде. Он только ласкался о руки мальчика широким лбом и незаметно уснул сладко, как уже давно не спал.

Снился медведю цыганский табор, жаркие костры, ненавистный цыган с беспощадным кнутом, снились молчаливый друг Рунай с длинными ушами и добрая девочка Руза — она приносила ему в клетку печеные яблоки. Почему печеные яблоки? Медведь даже во сне удивился.

В отряде были очень рады тому, что Мишка-печатник нашелся. Но сейчас же возник вопрос: как с ним быть? Не таскать же с собой по фронтовым дорогам? А если не таскать, что же делать? Отправить назад в город сложно, не с кем, да и кто там будет возиться с ним? В конце концов все-таки решили оставить пока Мишку-печатника в отряде, во втором обозе.

Опять Федя и Мишка стали неразлучными. Федя часто водил своего питомца гулять в пустынный гимназический сад. В таких случаях весь забор был облеплен васильевскими мальчишками; слышался возбужденный шепот, ахи, а если на забор цеплялись девчонки, то, когда Федя проходил с медведем близко, девчонки тихонько, почтительно визжали. Федя делал вид, что не замечает зрителей, но ему было приятно, что на него и Мишку-печатника смотрит столько завистливых глаз.

Шли дни, а отряд типографских рабочих все оставался в Васильевске — не было приказа о выступлении.

Вот если бы Федя Гаврилин был командующим Южным фронтом, он давно отдал бы приказ наступать, давно бы беляков прогнали с советской земли, и, может быть, сам товарищ Ленин поблагодарил бы Федю лично или прислал ему телеграмму, как тогда… во сне.

Но Федя не был командующим Южным фронтом. Если уж говорить честно, он даже настоящим красноармейцем не был — до сих пор не дали ему винтовку.

Обидно. Ох, как обидно!

Все-таки взрослые никак не могут понять его. Ведь какие задания выполнял он в городе! Можно сказать, ответственные и революционные. Он даже жизнью рисковал за рабочее дело. А тут!..

Правда, теперь у Феди был Мишка-печатник, все дни он проводил с ним, и это отвлекало Федю от горестных мыслей.

И еще новое развлечение появилось у него.

Вечерами комната, в которой жил Мишка-печатник, превращалась в мальчишеский клуб. Федя познакомился со многими местными ребятами, и они собирались в мужской прогимназии, чтобы вести всякие интересные разговоры.

Соберутся человек восемь, растопят печь и усядутся вокруг нее.

Мишка-печатник дремлет на своей соломе.

Дрова трещат в печи.

Красные отсветы играют на полу, на стенах, озаряют мальчишеские лица.

А за окном — густой вечер, холодно; недвижно стоят в гимназическом саду темные деревья.

Как хорошо в такие вечера собраться у горячей печки и вести разные разговоры!

— Сегодня опять на базаре шпика пымали, — говорит кто-то.

— Врешь ты все!

— Сам видел! Продает себе иконки, щуплый такой, как глиста, и головка махонькая. «Иверская богоматерь! — кричить. — Иверская богоматерь!» И тут его двое наших в кожанках — цоп! Один грит: «Пошли, шпиён подлейший! Мы те покажем Иверскую богоматерь!» Он так и взвился. Потащили они его, а ноги по земле волокутся.

— Может, и не шпик он вовсе. Так, недоразумения.

— У Чека недоразумениев не бывает!

— А по-моему, у всех недоразумения может выйти.

— По-твоему! Заткнись лучше. Отец твой дьякон, вот он тебе небось и нашептывает. «Недоразумения…»

— Мой отец в красной конторе служит! И ты его не тронь. А то враз по уху схлопочешь!

— Это от тебя, што ль?

— От меня!

— А ну, попробуй!

— И попробую!

— Хватит шуметь! — строго говорит Федя. Он здесь признанный глава мальчишеского клуба. — Нашли место для драки.

— Пусть не задирает!

— А ты трепись меньше!

Молчат ребята. Смотрят, как пламя пережевывает березовые поленья в печке.

— Ребя, слышьте, говорят, Егорычев объявился!

— Да ну? — восклицает сразу несколько голосов.

— Кто ж такой Егорычев? — шепотом спрашивает Федя.

— Предводитель нашего уездного дворянства. Вот уж лютый был господинчик!

— Змей!

— Пьяница!

— Погромщик!

— И где же он объявился?

— Тетка Фекла, соседка наша, сказывала… Ночами по городу бродит. Заросший весь, страшенный. В дохе ходит и с палкой. Ходит, ходит, на дом свой набежит и ну плакать-рыдать. Шопчет: «Расколю! Черепа напополам расколю!» А как дверь хлопнет… Ну, кто из бойцов до ветру выйдет… Он — бежать в темноту, только полы дохи развеваются…