Константин Симонов - Подвиг капитана Сабурова

— Так всё время с Киева и возили? — спросил Сабуров.

— Ну, нет, приврал, конечно. Где-то под Воронежем, наверное, выдали. Люблю вишни... Ну, давайте чай пить.

Теперь уже Проценко не возвращался к своим сомнениям — посылать Сабурова или не посылать. Он инстинктивно почувствовал, что выражать излишнее сочувствие — значило только подчёркивать, что думаешь о возможной смерти человека, которого посылаешь. Вместо этого Проценко неожиданно завёл разговор о школе червонных старшин при ВУЦИКе, где он когда-то учился.

— Ничего учили, — говорил он. — Вид был хороший, форма, галифе. Между прочим, хотя тогда и не принято было, но даже танцам и хорошим манерам обучали.

— Ну, и как, обучили? — улыбнулся начальник штаба.

— Это уже тебе судить, Егор Петрович, как: обучили или не обучили?

— Честно говоря, как когда, — сказал начальник штаба.

— Правильно. Когда у меня в штабе делают по-моему, то мои хорошие манеры сохраняются, а когда не по-моему что-нибудь делают, тогда забываю я, что учили меня хорошим манерам. Такой странный характер, забывчивый.

Сабуров выпил кружку горячего чаю, и ему опять безумно захотелось спать. После второй он как будто немного разгулялся. Варенье было вкусное, вишни такие, какие он любил с детства — без косточек. Проценко приказал подать по третьей кружке. Тут Сабуров почувствовал, что пора итти. Он сделал несколько глотков и поднялся.

— Что же не допил? — спросил Проценко.

— Пора, товарищ генерал. Разрешите итти?

— Иди. Значит, если ракет нет, — три автоматных очереди.

— Ясно, — сказал Сабуров.

— В сторону Волги...

— Ясно.

Откозыряв, Сабуров повернулся и вышел. Проценко и начальник штаба помолчали.

— Ну, как, — обратился Проценко к вошедшему штабному командиру, — людей из батальонов вывели сюда?

— Кончают выводить.

— Поторапливайтесь, скоро рассвет. Тогда выводить будете — больше людей потеряете... Значит, дойдёт? — вспоминая о Сабурове, сказал Проценко начальнику штаба.

— По-моему, да.

— По-моему, тоже. Была у меня минута, когда, отправляя его, знаешь, хотел сказать прямо: дойдёшь в третий раз — орден Ленина тебе, генеральское слово. Не утвердят, — свой сниму, отдам, пусть потом хоть судят.

Тем временем Сабуров полз по окончательно обледеневшей земле. То ли дело близилось к рассвету и немцы считали, что никто здесь больше не пойдёт, то ли им просто надоело всю ночь стрелять по берегу, но он уже прополз половину пути, а сверху не грохнуло ни одного выстрела. Его даже начинало пугать это. Он взвёл парабеллум и снял его с предохранителя, потом, отвязав от пояса одну «лимонку», взял её в правую руку. Хотя так ему труднее было ползти, но он не выпускал гранаты, держа её таким образом, чтобы метнуть в первое же опасное мгновение. Потом он вспомнил о приказе. Ну, что же, вторую гранату, в крайнем случае, он бросит себе под ноги.

Впрочем, ещё через полсотни шагов он начал отгонять эти мысли. Подсознательное чувство говорило ему, что и на этот раз всё сойдёт. И действительно, он дополз до развалин на той стороне и ни одного выстрела за всю дорогу не раздалось над его головой.

— Опять ты, Сабуров? — сказал Григорович.

— Опять я.

— А Филипчук где?

— Убит.

— Где убит?

— Там, близко к той стороне.

— Что, на берегу лежит?

— На берегу, но у наших.

Он вспомнил мёртвое лицо Филипчука. Возвращаясь сюда, Сабуров спросил у командира роты, вытащен ли Филипчук. Узнав, что вытащен, он захотел посмотреть, где лежит тело, и посветил ручным фонарём в лицо Филипчуку. Лицо было бледно. Кто-то из красноармейцев стёр грязь и кровь. И в сотый раз в жизни Сабурову странно было, что вот с этим человеком какой-нибудь час назад он перешёптывался: «Ты здесь?» — говорил он. «Я здесь», — отвечал Филипчук.

Войдя к Ремизову, Сабуров вручил ему приказ. Ремизов прочёл приказ, потом спросил о Филипчуке. Повторился тот же короткий разговор, что и с Григоровичем.

— А документы не принёс? — спросил Ремизов.

— Нет, я их генералу отдал.

— Хорошо, — сказал Ремизов.

— Да, — вспомнил Сабуров, — надо сигналы дать, что я добрался. У вас зелёные и красные ракеты есть?

— Должны быть. Ну-ка, посмотри, Шарапов, есть ракеты?

— Нет, товарищ полковник, ракеты все.

— Нет ракет, — сказал Ремизов.

— Тогда надо будет дать три автоматных очереди трассирующими над Волгой.

— Это можно, — сказал Ремизов и снова крикнул: — Шарапов!

Появился Шарапов.

— Помоги мне встать.

Шарапов помог ему встать, и он, кряхтя и разминаясь, пошёл по блиндажу.

— Дай мне автомат. Диск у тебя есть с трассирующими?

— Пожалуйста, вложен.

— Дай сюда. Пойдёмте, Сабуров. Я сам на радостях, что вы добрались, сигнал дам. Редко нашему брату, полковнику, приходится самому оружие пускать в ход. То ли дело, когда я в ту германскую поручиком был, охотником ходил, немцев в траншеях резал. Я был маленький, да увёртливый. Вот как. А теперь нельзя, не по чину. Ну, — добавил он, поднимая автомат, — куда же? Сюда стрелять? Так договорились?

— Так, — сказал Сабуров. — Подождите, подождите, я же спутал. Вот усталость проклятая! Не три очереди, а из трёх автоматов сразу.

— Значит, целый залп? Шарапов! — крикнул Ремизов назад, в землянку.

— Да? — появился из землянки Шарапов.

— Возьми свой автомат, пусть ещё кто-нибудь возьмёт с трассирующими. Выходи.

Шарапов и ещё один автоматчик вышли из блиндажа.

— Становись рядом со мной, по команде «раз, два, три» давай длинную очередь, все вместе. Я ниже, ты повыше, а он ещё выше — совсем на луну. Будем считать, что это салют погибшему Филипчуку. Как, по-вашему, а, Сабуров?

— Конечно, — сказал Сабуров.

— Хороший был командир, жалко его, — сказал Ремизов и обратился к бойцу: — Ну-ка, дай свой автомат капитану. Возьмите, Сабуров. Помянем товарища.

Небо уже начинало сереть, когда по команде «три» они выпустили по автоматной очереди. Светящиеся трассы пуль, изгибаясь где-то в конце пути, взлетали высоко в тёмносером воздухе над Волгой. Ремизов и Сабуров посмотрели друг на друга.

— Ну, — сказал Сабуров, готовясь добавить, что ему пора итти обратно.

Но Ремизов угадал его мысль и сказал как-то особенно, по-отечески и твёрдо:

— Нет, не пущу вас, уже светает. И вообще не пущу. До трёх раз судьбу испытывать можно, больше не надо. Пробьёмся завтра ночью, вот и будете обратно.

— У меня там батальон без командира, — сказал Сабуров.

— А у меня тут два батальона без командиров, — ответил Ремизов. — Сейчас идите спать. Шарапов, устрой капитана на комиссарскую койку. Погиб у меня комиссар. Очень хороший был человек. Прекрасный человек. Только что месяц назад из райкома партии прислан. Воевать не умел, а бодрость душевную даже в меня, в старого волка, вселял. Очень жалею. Даже удивительно, как жалею, — и он вытер неожиданно показавшиеся в углах глаз слезинки. — Пойдёмте в блиндаж.