Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Не хочу учеником. Я на разряд тяну, так не берут. И слушать не хотят…

Я не спешила с обещаниями, и мы закончили чаепитие молча. Потом он подошел к двери, помедлил и сказал, стоя ко мне спиной:

— Извиняюсь… — и нырнул в дверь, как в воду.

Около месяца пришлось потратить мне, пока я устроила его на радиозавод.

Я ездила к директору каждый день, как на работу. И нудно повторяла, исчерпав все доводы:

— Совесть-то надо иметь?

— Но почему именно к нам? Мы — почтовый ящик, а не детский сад.

— Он о вашем заводе мечтает. Давно. А его жизнь не баловала.

Гнип быстро получил пятый разряд, и Мария Семеновна сказала мне потом, улыбаясь:

— Это ты хорошо придумала. И парню польза, и школу избавила от лишнего трудновоспитуемого.

После ее слов радость от этой победы у меня исчезла.

Мне повезло. Мария Семеновна с первых дней отнеслась ко мне хоть и покровительственно, но с симпатией. А быстрый контакт с директором школы очень важен для начинающего учителя.

Сейчас я думаю, что подкупила Марию Семеновну моя влюбленность в свой класс. Никогда потом я не отдавала столько времени школе. Щедро, но не очень разумно.

Я мгновенно впитала все худшие свойства классного руководителя, подружившись с Элеонорой Эдуардовной, историком.

Она была старше меня на пять лет. Высокая, яркая и невероятно кокетливая. Она кокетничала и с учителями, и с Марией Семеновной, и со своими семиклассниками. Она изображала из себя красавицу. Но получалось это плохо. Ее очень портили длинная шея и кривоватый нос. Он делил ее лицо не пополам, как у всех людей, а на треть и две трети. Не помогали длинные локоны в стиле Натали Пушкиной, виртуозно подкрашенное лицо. Именно виртуозно, потому что Мария Семеновна не позволяла нам в школе даже красить губы. А ее раскраски она не замечала.

Элеонора Эдуардовна умела со всеми ладить. Она весело поддакивала Марии Семеновне, весело покрикивала на своих учеников, весело поучала молодых учительниц. И я с удовольствием приняла ее покровительство.

Подражая ей, я быстро превратилась в элементарную наседку.

Мне все время казалось, что все несправедливы к моим «детям». Я стала выпрашивать хорошие отметки у строгих учителей. Я делала своему классу поблажки. Например, восьмому «А» я давала неделю на сочинение, а в моем срок сдачи растягивался на две…

Вместе с Элеонорой мы изобретали фантастически-образцовые планы воспитательной работы и блаженно жмурились на педсоветах, когда Мария Семеновна цитировала их вдохновенно, как поэмы, ставила нас в пример другим учителям.

Элеонора учила меня ладить с родителями, доказывая, что советоваться с ними, честно рассказывать обо всех проступках их детей — вредно: «Не поймут, и пойдут жалобы, а ты потом доказывай, что у тебя были благие намерения».

Только уроки ее мне не нравились. Обожала она трескучие фразы. Меня, как и ребят, начинало клонить в сон. Выручала ее привычка произносить конец фразы с повышенной интонацией. Это нарушало дремоту как неритмичный стук колес в поезде.

Под влиянием Элеоноры Эдуардовны я чуть не поссорилась с нашим биологом Татьяной Николаевной.

Татьяне Николаевне было около пятидесяти. Она в первую секунду знакомства казалась маленькой, восторженной, сентиментальной старой девой. Но этой весьма смешной внешности противоречил ее подлинный характер.

Началась ссора с того, что она не захотела исправить тройку Рыбкину и двойку Свете Забелиной.

— Но это формализм! — возмутилась я.

— А почему они сами не пришли? — спросила она, перевязывая черные ленточки, которыми были скреплены на затылке ее тощие косицы.

— Стесняются. Они меня просили…

— А вы твердо решили стать для них иконой «Утоли мои печали»?

— Но у меня процент успеваемости снижается!.. — возопила я и осеклась: так она иронически посмотрела на меня.

Потом тихо сказала:

— Вам не бывает обидно, что вы с такими бухгалтерскими талантами работаете в школе?

— Одержимая! — фыркнула Элеонора после ее ухода.

И я согласилась. А когда побывала в нашем живом уголке, в зимней оранжерее, в саду, это впечатление еще больше усилилось.

В живом уголке жили не кролики, которых в те годы приказывали разводить в школах, а попугай, лиса и обезьяна. Вместе с ручными черепахами, белками и ежами. Помещались они в подвале, и там дежурные ходили в белых халатах, как в больнице. Позднее я узнала, что Татьяна Николаевна через моряков и охотников пополняла свой зверинец, а летом водила натуралистов в походы. Зимнюю оранжерею она разбила на чердаке, и это действительно была оранжерея: с цветущим жасмином, с сотней кактусов, с отростками совершенно диковинных растений.

— Выпросила в Ботаническом саду! — хвасталась она, счастливая моим недоумением.

Тут тоже мелькали белые халаты, ребята с термометрами и лейками.

Сад же около школы — тенистый, с живописными клумбами и сложной планировкой — ошеломлял. Там работали только добровольцы.

Ни одного субботника для своего сада Татьяна Николаевна не требовала, но дежурные с красными повязками бдительно следили за порядком, за чистотой дорожек и поливкой.

И вот такого учителя Мария Семеновна склоняла на каждом педсовете:

«Татьяна Николаевна срывает самодеятельность в своем классе», «Татьяна Николаевна снижает успеваемость школы», «Татьяна Николаевна пренебрегает работой пионерской организации»…

А Татьяна Николаевна отмалчивалась. Изредка роняла слезинку и делала все по-своему. Она никогда не спорила с директором. Но у нее было свое представление об обязанностях учителя, о его воспитательной работе. В ее зоологическом и ботаническом кружках состояло сто человек и не менее ста проходили «испытательный стаж».

А ее уроки! Я стала бегать на них каждую свободную минуту и всерьез жалела, что уже поздно мне становиться биологом. Нет, это не были уроки в обычном смысле слова.

Она затрагивала все предметы: и историю, и географию, и даже литературу. К примеру, урок о слоне перенес нас в Африку, в Индию, она сообщала о характерах слонов, методах их дрессировки. А в виде домашнего задания поручала семиклассникам вспомнить любые книги о слонах, любые повести и рассказы, где хотя бы мельком упоминались эти животные.

Ребята подсмеивались над ее восторженностью, но любили и гордились ею невероятно. И больше всего тем, что она — человек слова. Ни переупрямить, ни разжалобить, ни запугать ее было нельзя. Ребята знали, что она не признает компромиссов, не боится начальства, не ищет почестей.