Олег Шатков - Ни-чё себе!

— Пошли, — Ромка берет меня за руку.

Мы выходим в коридор.

— Пап, ты не ругай Ярошку. Я сам.

— Сам, сам. Не во вред бы тебе этот пенициллин пошел.

— Не во вред. Я же тоже болею. Смотри, как кашляю: кхе, кхе.

Дверь раскрывается. На пороге стоит медсестра.

— В порядке! — она треплет Ромку по голове и добавляет: — Мужички!

За ее спиной насупленный Ярошка запихивает рубашонку в шорты.

— Ярошка! — подскакивает к нему Ромка. — Я же говорил — и не больно.

— Не больно? А ты попробуй сядь.

— Подумаешь, — Ромка с размаху плюхается на детский стульчик, но тут же подскакивает. — Ой!

Мы смотрим на его испуганное лицо и смеемся. Вместе с нами смеется и он сам.

…Вот так закончились наши укольные страсти. Сейчас, когда дело доходит до уколов, Ярошка не убегает и не прячется, но обязательно требует выйти всем из комнаты.

И мы выходим.

Я и сам понимаю теперь, что переборщил. Не разобрался. Весело шумит телевизор, скачут кадры мультфильма, а в квартире уныло, напряжение, гнетущее и угрюмое, чувствуется во всех ее углах. Рядом, на диване, сидит Наташа и время от времени тяжело вздыхает — Ярошка наказан. Он находится в другой комнате. Ромка — в детской. Смотреть «мультик» Ромке никто не запрещал, однако сын не выходит к «телеку» из солидарности со старшим братом. Тоже считает, что я не прав. Не так заканчивается праздничный день…

А утром все было иначе. На улицах гремела музыка. Теплый порывистый ветер трепал на столбах флаги, и рвались из рук яркие воздушные шары. Шли нарядно одетые улыбающиеся люди, среди них — много пожилых, с орденами и медалями на груди.

Ромка сидел у меня на плече и крепко сжимал в кулачке наполненный газом шар — такой большой, что белый голубь, летящий по его красному полю, казался настоящим. Ярошка вышагивал подле, держась за руку Наташи. В другой его руке мохнатился желтыми ворсистыми лепестками букетик подснежников.

— Ромка, — спросил Ярошка, — а ты знаешь, что такое Вечный огонь?

— Знаю. Это пламя.

— Ха! Забыл, мама про Данко читала? Это — сердце. А почему — вечный?

Ромка чуть задумался:

— Потому что когда обожжешься, долго болит. Вот, — и показал палец, на котором белело пятнышко — след от неудачной попытки погладить носовой платок.

— Ха! Потому что горит целый день. Не знаешь.

Но Ромка не огорчился. Он шел с нами на площадь первый раз.

— Б-бах! Ура! — кричал Ромка и высоко подымал шар.

Весенним разноцветием полотнищ и цветов, сдержанным гулом многих голосов встретила нас площадь Вечного огня. Казалось, весь город пришел сегодня сюда.

Около усыпанного цветами подножия белой стены Памяти, на вязь чугунной решетки, в центре которой билось желто-голубое пламя, положили ребята свой разделенный надвое букетик.

А вокруг молчаливо стояли люди. Где-то далеко, на проспекте, звенели трамваи, шумели автомобили, в скверике за площадью визжали и кричали ребятишки, но все это не нарушало молчания. Строго смотрели вперед перед собой застывшие у стены часовые-школьники. Склоняли свои колени и седые головы ветераны. Во все глаза робко взирали на них, на их глухо позвякивающие награды притихшие мальчишки и девчонки и снова устремляли взгляды на огонь, на его трепещущие, словно что-то ищущие языки пламени. Вместе с ними молча глядели их папы и мамы.

— Пап, — наклонился к моему уху Ромка. — Я знаю, что такое Вечный огонь. Когда ветер дует, то у него волосы развеваются.

— Папа, — тронул меня за руку Ярошка. — А в решетке гудит, как а трубке у тети-врача.

…А потом мы пришли к дедушке. Он встретил нас, как всегда в этот день, в армейском кителе, на котором сияли фронтовые и заслуженные в мирное время ордена и медали.

— На, — сказал Ромка и с порога протянул ему свой шар.

А Ярошка уточнил:

— У нас дома такой же есть.

Мы прикрепили рвущийся вверх шар над накрытым столом так, чтобы его было видно всем, и праздник продолжался.

Про те далекие дни, когда не только Ромки и Ярошки, но и нас с Наташей в помине не было, рассказывал дедушка. Как переправлялся под сплошным огнем через широкую реку артиллерийский дивизион. Как он, дедушка, вез на тачанке важные документы в штаб и убило возницу Ермакова — хорошего парня, а его лишь ранило в мизинец.

— Вот. Всю войну на передовой, и — в палец.

Ребята уважительно рассматривали шрам на искривленном мизинце.

— Деда, а когда бомбят — страшно?

— Страшно, Ярошка. Так страшно, что весь бы с головой в землю ушел.

— Дед, а деда! Ну, подожди, Ярошка! Ты уже спрашивал. Дед, а на войне, как в садике — тоже три раза ужинают?

— На войне, Ромка, — как в садике, порядок. Солдат без каши не воин.

И снова — рассказы о том, как в тяжелые дни съели солдаты сначала лошадей, затем очередь дошла до ремней и постромков, но все же наши прорвались, и уже дедушкино орудие раскалялось докрасна, чтобы бойцы шли вперед и вперед.

Новые вопросы, мои напоминания, и истории, слышанные мною не раз, дышали по-новому свежо и убедительно. Лишь Наташа молчала и переводила тревожный взгляд с сыновей на меня, с меня на отца и вновь на сыновей.

А потом отец читал мамины письма. Из старой самодельной шкатулки бережно доставал он поблекшие посеченные временем листки.

И снова мама, тогда двадцатилетняя девушка, металась среди фонтанчиков разрывов, стараясь убежать от охотившегося за ней самолета. И снова стирала в кровь ноги, выходя из окружения. И вытаскивала раненых во время страшных боев под безымянной сопкой. И снова мама была с нами.

А потом отец взял баян. Он играл «Амурские волны». На лице его застыла улыбка, взгляд был устремлен далеко-далеко, туда, где осталась его молодость, где гремели бои, где ждала его мама.

Неровно дышали меха, не очень стройно и уверенно нажимали пальцы клавиши, но щемило сердце и щипало в носу от этой музыки. Склонилась над столом Наташа, тихо, собравшись в комок, сидел на моих коленях Ромка, спрятал лицо за занавеской окна Ярошка. А над столом покачивался, будто подталкиваемый трехмерным ритмом, большой шар. По его красному полю летел белый голубь.

Кончился старинный вальс, без перерыва в стенах маленькой комнаты заметалась разудалая «Барыня», а за ней вятская «Полянка», и мы подпевали шутливые куплеты дедушке, но настроение печальной торжественности, значительности сегодняшнего дня сохранялось в нас долго: и по пути домой, и дома, и… словом, до того момента, когда тонкий пронзительный вопль Ярошки «Мама!» отбросил меня, Наташу и Ромку от наших дел.

Мы успели вовремя. Сдирали, топтали полыхавшую портьеру, Ромка свернутой газетой прихлопывал оседающие на кровати тлеющие хлопья.