Гариф Губай - Дочь бакенщика

Заключенные все обернулись к двери. Два надзирателя тащили в камеру немолодого, но еще кряжистого человека в матросской робе. Перешагнув порог, арестованный рванулся опять.

— Отпусти, говорю!

— Замолчи, старый черт! — крикнул один из надзирателей.

— Это я старый черт?

Матрос с силой вырвал руку, повернулся и так ловко ударил надзирателя кулаком под ребро, что тот, весь скорчившись, вывалился в коридор. Видя, что и ему не миновать матросского тумака, второй надзиратель выскочил из камеры и прихлопнул двери. А матрос еще долго отводил душу, ругаясь и потрясая кулаками перед закрытой дверью. Потом вразвалку подошел к заключенным.

Ильсеяр, с восхищением следившая за матросом, вскочила ему навстречу:

— Садись, дядя!

Матрос с удивлением уставился на Ильсеяр.

— Постой, постой… ты почему здесь, а не в люльке? — спросил он.

— Это она с дедом, да и сама…

Когда заключенные рассказали новому своему товарищу о том, что перенесла Ильсеяр, матрос удивленно покачал головой:

— Вот оно что... Рано ты начала, барышня, рано. А дело доброе ты сделала, даже завидно становится. Ну давай будем знакомы: Егор Иванович Маврин. Наводчик в отставке.

Ильсеяр, ничего не понимая, во все глаза смотрела на него, а тот стал искать в карманах спички, чтобы закурить трубку.

Старик, который, сидя у окошка, чинил рубашку, поднял голову и спокойно спросил у матроса:

— Здоров ли, ровесник? Каким тебя ветром в эти края занесло?

— Да вот заносит, оказывается!.. Ого! Мустафа! Как дела, брат? Сколько лет, сколько зим! Здоровье-то как, ничего? И ты, я гляжу, всю жизнь с этими господами не можешь договориться…

— Никак общего языка не найдем.

— Да, это трудновато…

— Слышал я, что ты ушел из флота, брат Егор. Какими же делами здесь ворочал?

— Делами… Дела, видишь, сами меня своротили.

— Да-а…

— Глаза стали подводить, мишень не разгляжу. Целюсь вправо — попадаю влево, а влево стрельну — попадаю вправо. Вот самому и не пришлось… А двух своих мальцов я потихонечку к партизанам переправил. За это меня и…

— Глаза-то, может, и подводят, а руки у тебя правильные, — рассмеялся старик. — Надзирателю-то в самую точку попал.

— Что ж рука… Сейчас-то она не ошиблась, а вообще стала давать маху. Видать, не по нраву ей, что до шестидесяти добрался.

— Не удалось, стало быть, вырваться?

— На прогулку! — раздалось в коридоре.

Дверь камеры распахнулась. Сидевшие целый день в спертом, прокуренном воздухе заключенные кинулись к выходу. В камере остались Ильсеяр с дедом и Егор Иванович со своим старым приятелем Мустафой.

— Не удалось! Да ведь точно мыши летучие, по ночам шастают, проклятые. Еще ладно только меня взяли. Не то вдвоем с гостем сюда прикатили бы. К счастью, успел проводить его.

— Что за гость-то?

— Хороший мужик. И встретились мы с ним совсем необычно. Ты, ровесник, знаешь, человек я морской. На море родился, на море вырос. Суша для меня что? Пустяки! Мне водный простор нужен и чтобы волны, как львы, кидались. Ну тут у вас, известно, ни воды серьезной не увидишь, ни волн. А вот пару дней назад на Белой настоящая буря была, волны настоящие. Вот они, волны, и вынесли ко мне того хорошего человека…

— Ты, брат, о чем-то шибко загадочном собираешься рассказывать, — сказал Мустафа.

— Вот послушай, — продолжал матрос. — Получил я задание в этих местах с человеком связаться, лесником он работает. Шел, это значит, берегом Белой. Ночью было дело. Ветер, дождь. Волны точь-в-точь по моему вкусу. Вдруг слышу выстрелы. Стреляют с того берега. Постой, думаю, пуле пропуск не требуется, возьмет и влетит в тебя. Спрятался за камень. А стреляют все чаще да чаще. Пули стали вокруг меня посвистывать. Ни людей не видать, ни разговоров не слыхать. Кто стреляет, в кого — неизвестно. Постреляли, постреляли да перестали. Вылез я из-за камня. Стоп! Тут молния как сверкнет, как засветит, я и вижу — человек к берегу плывет. Барахтался, барахтался, но выплыл, а у самого голова перевязана…

— Дедушка, это же он о нашем папе рассказывает! — крикнула Ильсеяр, кинувшись к деду Бикмушу.

Дед Бикмуш, и сам взволнованный, приподнялся на нарах и пытался опустить ноги на пол. Ильсеяр расплакалась.

Дед Бикмуш замахал на нее рукой, но тоже не выдержал, всхлипнул.

— Бакенщик он был? Мэрдан? — спросил он, подавшись к матросу всем телом.

— Да… да… бакенщик. Мэрдан Бикмуллин.

— Папа! Жив мой папа! — закричала Ильсеяр. — А нам говорили, что он умер, утонул.

— Утонул? Э нет, ему тонуть нельзя. У него дел много, — сказал старый матрос. — Переночевал у меня и пошел. С мужиками ему в деревнях потолковать надо. Скоро, значит, они дадут белякам знать о себе…

Хороши на Белой лунные ночи!..

Синее, словно васильковый цвет, небо сверкает россыпью звезд. А полная луна забралась высоко и заливает сиянием плавно бегущие воды Белой. И в путь хорошо отправиться вдоль по берегу Белой в такие ночи!.. Отрежешь у первого же придорожного дерева добрый сук себе в товарищи и идешь, любуешься на луну, на звезды, на серебристое сияние реки. Ты шагаешь себе, а луна — словно истомилась она в одиночестве, словно радуется этой встрече — движется вместе с тобой…

Вот на луну набегают легкие, прозрачные облака. Гаснет свет на воде, и Белая сразу становится печальной. А облака все плывут, похожие то на подтаявший снег, то на вспененные бурей волны.

Ты идешь, восхищенный всей этой красотой, и даже не замечаешь, сколько прошел верст. Однако ноги все же притомляются. Ты взбираешься выше по откосу, ложишься под копною ржи или просто под деревом и начинаешь, глядя в высокое небо, на легкие, перистые облака, вспоминать прошлое, загадывать будущее. А будущее представляется тебе небывало прекрасным, светлым и вольным. Да, да, именно таким: прекрасным, светлым, вольным. И ты улыбаешься, безмолвно вздыхаешь, точно боишься спугнуть тишину, и опять отдаешься окружающей тебя красоте.

Какая вокруг тишина! Какое спокойствие! Только вдали звенит, журчит по камням ручеек. И кажется, что сердце твое тоже откликается на журчание ручья, и, как в старинной песне, рассеиваются все твои горестные думы, и тебе самому хочется запеть. И ты поешь — хорошо ли, плохо ли, все равно поешь:

А потом встаешь и снова в путь вместе с луной!

Вот и нашу Ильсеяр тропка вела в эту ночь по берегу Белой, а в вышине за ней неотступно следовала луна.

Ильсеяр перекинула через плечо свои лапотки и шагала босиком. Она шла по песчаной отмели, торопилась. Вода порою добиралась до щиколотки и свежила своей прохладой ее усталые ноги. Ильсеяр видела, как сверкают в лунном сиянии брызги на ее ногах. Она любовалась ими и бежала, оставляя маленькие следы на влажном песке. Но сейчас Ильсеяр бежала не в страхе перед солдатами и надзирателями, а к себе домой, и потому на душе у нее было несказанно легко.