Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый [litres]

Мак пожимает плечами. Сгорбившись, он уходит, не сказав ни слова.

Когда Джордж стирает следы пальцев с моего стекла, щеки у него мокрые. В глаза мне он не смотрит.

Когда все люди расходятся, я отправляю Боба проведать Руби. «Как она?» – спрашиваю, когда он возвращается.

«Вся дрожит, – отвечает Боб. – Я попытался прикрыть ее сеном. А еще сказал, чтобы не волновалась, потому что ты ее вызволишь».

Я пристально гляжу на него: «Ты так ей и сказал?»

«Ты обещал Стелле. – Боб опускает голову. – Я хотел, чтобы малышке полегчало».

«Мне не стоило давать этого обещания, Боб. Я только хотел… – Я указываю на владения Стеллы и, кажется, на мгновение забываю, как дышать. – Я, наверное, просто хотел успокоить Стеллу. Но я не могу вызволить Руби. Даже самого себя не могу».

Я шлепаюсь на спину. Цементный пол всегда холодный, но сегодня я ощущаю это особо остро.

Боб забирается ко мне на живот. «Ты Айван, единственный и неповторимый, – говорит он. – Могучий силвербэк».

Он начинает лизать мой подбородок, и на этот раз явно не в поисках остатков еды.

«Повтори», – требует Боб.

Я отворачиваюсь.

«Повтори, Айван».

Я не отвечаю, но Боб лижет мой нос до тех пор, пока я не выдерживаю.

«Я Айван, единственный и неповторимый», – бормочу я.

«И никогда не смей забывать об этом», – говорит он.

Когда я поднимаю глаза к стеклянному потолку ресторанного дворика, то вижу, что сегодня луна, которую так любила Стелла, закутана в облака, как в саван.

Всю ночь напролет Руби стонет и всхлипывает. Я расхаживаю по своим владениям. Не хочу случайно заснуть – вдруг ей что-нибудь понадобится.

«Айван, – мягко говорит Боб, – поспи немного. Пожалуйста. Пожалей себя. И меня».

Боб не может спать иначе как у меня на животе.

Я слышу шуршание. «Айван?» – зовет меня Руби.

Я кидаюсь к окну: «Руби, ты в порядке?»

«Мне не хватает тети Стеллы, – всхлипывает Руби. – И еще моей мамы, моих сестер, моих теть и кузин».

«Знаю», – говорю я, потому что ничего другого мне в голову не приходит.

Руби прерывисто вздыхает: «Я не могу заснуть. А ты не знаешь историй вроде тех, что рассказывала тетя Стелла?»

«Вообще-то нет, – признаюсь я. – Истории тут рассказывала только она».

«А ты расскажи мне о том, как был маленьким, – упрашивает Руби. Она просовывает хобот сквозь прутья. – Ну пожалуйста, Айван».

Я скребу в затылке, потом признаюсь: «Я плохо запоминаю события, Руби».

«Это правда, – поддерживает меня Боб, – у Айвана ужасная память. В этом он полная противоположность слонам».

Со стороны Руби слышится долгий прерывистый вздох: «Ну ладно. Все нормально. Спокойной ночи, Айван. И тебе, Боб».

Я слушаю всхлипывания Руби в течение нескольких ужасно долгих минут.

А потом вдруг слышу собственный голос: «Жила-была как-то горилла по имени Айван».

И тогда медленно и с усилием я начинаю вспоминать.

Я родился в тех краях, которые люди называют Центральной Африкой, в густом тропическом лесу такой красоты, какую неспособен передать ни один карандаш.

Гориллы не дают новорожденным имена сразу же, как люди. Мы сперва должны лучше их узнать. Мы ждем, пока в них не проявятся знаки возможного будущего.

Когда родители увидели, как сильно моя сестра-близняшка любит гоняться за мной по лесу, они определились с ее именем – Салки.

О, как же я любил играть в салки со своей сестрой! Она была очень шустрой, а когда мне все же удавалось подобраться слишком близко, запрыгивала на нашего ничего не подозревающего отца. Я прыгал вслед за ней, и мы начинали скакать на его мягком брюхе, пока отец не издавал рявк – резкий хрюкающий звук, который означал «хватит!».

Эта игра просто не могла надоесть.

Хотя сомневаюсь, чтобы наш отец думал так же.

Родителям не понадобилось много времени, чтобы найти имя и мне. День за днем, с утра до вечера, я рисовал. Я рисовал и на камнях, и на коре, и на спине моей бедной матери.

Я рисовал и соком листьев, и мякотью разных фруктов, но чаще всего я рисовал грязью.

Вот так они меня и назвали – Грязь.

Человеку такое имя вряд ли покажется красивым, для меня же не было на свете ничего лучшего.

Моя семья была похожа на любую другую гориллью семью – люди называют их стадами. Нас было десятеро – мой отец-силвербэк, мать, три другие взрослые самки, молодой самец (таких называют черная спина, или блэкбэк) и две другие гориллы еще младше его. Мы с Салки были в нашем стаде единственными детенышами.

В нашей семье, как и в любой другой, случались склоки, но отец умел навести порядок одним сердитым взглядом. Бо́льшую же часть времени мы с удовольствием занимались тем, чем и должны были, – добывали пищу, ели, отдыхали.

Отец всегда умел привести нас к самым спелым фруктам на завтрак, а с наступлением сумерек – к лучшим ветвям для ночевки. Он был всем, чем только должен быть силвербэк, – проводником, учителем, защитником.

И никто не умел бить себя в грудь так, как мой отец.

Детеныши горилл, слонов и людей не так уж и сильно отличаются друг от друга – разве что малыши-гориллы день-деньской разъезжают верхом на маме, как ковбои на коне. И с их точки зрения, просто замечательно, что все устроено именно так.

Постепенно и осторожно маленький горилленок начинает покидать безопасность материнских рук, с каждым разом уходя все дальше и дальше. Он изучает навыки, которые понадобятся ему во взрослой жизни. Например, как сделать гнездо из веток (сплетать их надо туго, иначе разойдутся под тобой посреди ночи). Как бить себя в грудь (ладони надо сложить чашечкой, чтобы усилить звук). Как перескакивать по лианам с дерева на дерево (отпускать их вовремя). Как быть добрым, сильным, верным.

Взросление гориллы происходит точно так же, как и любое другое взросление. Ты совершаешь ошибки. Ты играешь. Ты учишься. И по новой.

Некоторое время это была просто идеальная жизнь.

Однажды в безветренный день, когда горячий воздух звенел от жары, появились люди.

Поймав меня с сестрой, люди посадили нас в тесный темный ящик, провонявший мочой и страхом.

Я каким-то образом смог понять, что если хочу выжить сам, то должен дать умереть своей прежней жизни. А моя сестра так и не смогла от нее отвернуться. Она держалась за память о ней, как за лиану, растянувшуюся на многие километры, – утешающую, удушающую.