Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

— «Ладно»? — переспросил я. — Как это понимать?

— Вот именно, — сказала мама, и тут лай усилился, как будто собаки оказались прямо под нами. Кто-то из детей в нашей комнате — кажется, тот маленький мальчик — заплакал.

— И что произошло? — почему-то шепотом спросила Мариэтта.

— Господин Спир сказал: «У нее двое детей. Если их отправят, она поедет с ними». Рихтер вернул плюшевого мишку господину Спиру и снова скрестил руки на груди, но тут я поймала на себе его взгляд и быстро опустила глаза. Наконец он ответил: «Хорошо, эти двое тоже, но больше чтоб никого». И я не успела вымолвить и слова, как господин Спир увел его в свой кабинетик.

Мама уставилась на свое правое колено, как будто забыв, что история осталась недорассказанной.

— Мам! — позвал я ее. — А что было, когда они вышли из этого кабинета?

Мама ответила не сразу.

— Рихтер, — медленно заговорила она, — сразу ушел из мастерской. Больше и не глянул в мою сторону. А господин Спир подошел ко мне и дал вот это.

Мама приподняла записку и наконец разжала пальцы, так что я смог забрать бумажку. Она была мятая, немного даже надорванная — так крепко мама ее держала.

Света уже почти не было, пришлось поднести тонюсенький листок к глазам, чтобы разобрать буквы. Всего-то и было написано:

1384 Cc 977 Грюнбаум Маргарита

1385 Cc 978 _ ″ _ Михаэль

1386 Cc 979 _ ″ _ Мариэтта

Освобождены от транспорта Eq.

12.10.1944 Транспортный отдел

И подпись — очевидно, Рихтера.

— Так что же мы сидим? — вскинулась Мариэтта. — Почему нас не отпускают? Здесь сказано, что мы освобождены. Тогда что мы тут делаем?

Но мама лишь покачала головой.

Я больше не мог торчать на одном месте: встал, прошелся по комнате, хотя здесь не на что смотреть и нечем заняться. Подошел к двери, приложил ухо. Тишина. Поначалу. А потом я услышал цоканье каблуков — кажется, на лестнице. Да, наверное, на лестнице, потому что шаги все громче и ближе. Открылась дверь одной из соседних комнат, кто-то низким голосом выкрикнул команду.

— Что он говорит? — спросила мама.

— Не пойму, — ответил я.

Голос снова заорал, залаяли собаки, мальчик в нашей комнате заплакал.

— Ш-ш! — шикнула Мариэтта на женщину, которая его держала. — Заставьте его замолчать!

Женщина ладонью накрыла губы мальчика и стала его укачивать, словно младенца. На миг он затих, а я снова прижался ухом к двери, пытаясь разобрать, что же там кричат.

— Пятьдесят! — Теперь команда прозвучала намного громче и отчетливее. — Еще пятьдесят!

Мама зажала себе рот рукой. Внезапно к нам в комнату хлынули из коридора всевозможные ужасные звуки. Голоса, крики, злобный лай собак. Я кинулся обратно к маме, вцепился в нее. Только бы собаки успокоились. Мальчик опять заревел. Мама одной рукой обхватила меня за плечи, другой взяла за руку Мариэтту. Она прижимала меня к себе слишком сильно.

— Всем выйти! — орет тот же низкий голос. Лают псы.

— Нет! — закричала вне себя от ужаса какая-то женщина. — Пожалуйста! Нет!

Она снова и снова повторяет эти слова, но вскоре никаких слов в ее вопле уже нельзя различить.

Я вывернулся из-под маминой руки и побежал обратно к двери.

— Миша! — крикнула мама шепотом мне вслед. Но я ничего не мог с собой поделать. Ухватился за ручку и опять прижался ухом.

— Выходите! — командует тот же голос. — Живо!

И опять злобный лай, и плач, стоны и мольбы. И шаги. Люди из первой комнаты спускаются по лестнице. Кто-то все еще вопит и заклинает: «Нет-нет-нет!», снова и снова, собаки отвечают свирепым лаем. И какое-то имя, вроде бы Герта, разнеслось эхом.

Пять секунд спустя дверь захлопнулась и снова стало тихо, будто ничего и не было. Моя левая рука онемела, я не сразу сумел разжать стиснутые на дверной ручке пальцы. Да и после этого тело отказывалось сдвинуться с места, я так и стоял у двери, изо всех сил стараясь ни о чем не думать.

И только я спохватился, что среди шагов вниз по лестнице не слышал тех, цокающих, как они послышались снова — теперь ближе к нам. Цокают каблуки мужских сапог, и с ними, кажется, клацают собачьи когти. Честное слово, я кожей чувствую это цоканье и клацанье, по коридору и все ближе, — они словно скребут мои уши изнутри. Открылась другая дверь.

— Двадцать один! Встали! Пошли!

Я бы и рад отойти от двери, но что-то не пускает, хотя меня уже сотрясает сильная дрожь.

— Только не его, не его! — опять кричит, молит женщина.

Взрыв собачьего лая, кто-то взвизгнул — быть может, укушенный. Коридор огласился детским плачем, женскими криками — исполненные ужаса и отчаяния, они проникают под кожу, впиваются в меня.

Мужской голос:

— Отпусти его!

Громкие шаги и сильный, глухой удар, словно тело врезалось в стену около нашей двери. На миг крики стихли, но через мгновение взметнулись еще громче. Крики наслаиваются друг на друга, дрожь, сотрясающая мое тело, становится неудержимой.

— Все вон! Все вышли! — скомандовал мужской голос, перекрывая крики и лай собак.

«Все вон». Значит ли это, что забирают всех из каждой комнаты? А если так, дальше наша очередь, мы же следующие по коридору. Сейчас этот голос командует в соседней комнате. И если ему не хватает людей, теперь он придет за нами. Процокает по коридору и распахнет дверь, собаки будут рваться с поводков и рычать. Он скажет: «Одиннадцать!» — а нас тут столько и есть. Мы будем плакать и умолять, как умоляли те люди, но это не поможет, нацистам плевать на мольбы, им вообще на все плевать: они по сто человек в вагон запихивают, без скамей и окон, что им наши мольбы?

Люди, которые запихивают других людей в такие вагоны, плевать хотели на все те вещи, которые другим людям кажутся важными. Им нужны только плюшевые мишки и чтобы числа сошлись, так что, если им понадобятся все в нашей комнате, заберут всех. Всех до одного заберут. А раз их только это интересует, трудно даже вообразить, что на самом деле означала открытка, на которой строки сползают вниз. Наверное, в том месте, куда отправляют транспорт, где бы оно ни находилось, и правда очень, очень плохо. Наверное, это самое ужасное место. И есть причина, почему та открытка от тети Луизы оказалась последней. И скоро мы узнаем почему.

Крики, лай, звуки борьбы все еще доносятся из соседней комнаты, но я как-то сумел отлепиться от двери и кинулся к маме. Уткнулся головой ей в живот. Она крепко меня обняла, но это не помогает мне успокоиться, потому что мама тоже вся напряжена, и мы вместе с ней ждем цокающих шагов, лая и команды с порога — числа, в которое войдем мы все. Потом Мариэтта обняла меня со спины и попыталась дотянуться до мамы. Мариэтта плачет, и это такие ужасные звуки, что я вдруг увидел свою сестру маленькой, восьмилетней. Не хочу, чтобы Луиза оказалась права. Не хочу, чтобы наклонные строчки говорили то, что они, как думает мама, говорят. Не хочу, чтобы дверь отворилась и меня собаками загнали в поезд. Не хочу сидеть на голом полу и ждать, пока случится что-то ужасное. Не хочу больше оставаться тут беспомощным пленником, у которого вся надежда — на то, что уже набрали нужное число. Я сильнее уткнулся маме в живот, мысленно заклиная: пусть все это исчезнет, пусть исчезнут последние пять лет, пусть этот поезд уйдет без нас, пусть все поезда повсюду исчезнут навеки.