Тодд Хазак-Лоуи - Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте

Что-то жужжит над головой, но я не обращаю внимания. Пока не завоет сирена, мне все равно. Воздушные налеты случаются по нескольку раз в неделю. И новые слухи — тоже по нескольку раз в неделю. Русские уже в Польше. Американцы вошли в Германию. Вот-вот уже, вот-вот.

Но пока что мне кажется, что я так и буду вечно катать тележку. Двадцать лет пройдет, а я все буду ее толкать. И хотя мне будет уже тридцать четыре года, а не четырнадцать, выглядеть я буду по-прежнему на десять, потому что здесь что-то мешает мне расти. Я ношу те же самые штаны, что в день прибытия, и, если бы не затянул ремень, они бы свалились с моей тощей задницы.

Или Маутнер? Или Мартин? А кашлял он и правда взахлеб, как бы его ни звали.

— Не надо, — бормочет Томми, подергивая левым плечом. — Перестань… не надо…

Или плечо само у него дергается. Он разговаривает во сне. Как и два дня назад. Я слышал, что нельзя будить человека, если он разговаривает во сне. Только мы все равно уже доплелись до пекарни, и, когда войдем, Томми проснется, он всегда просыпается, когда тележка останавливается.

Мазр, вот как его звали. Мазр. Спрошу Кикину, когда он прикатит сюда свою тележку. У него память получше, чем у меня.

Кикина, скажу я, помнишь паренька с широкими бровями? Который кашлял? Так я его спрошу. Он в шахматы неплохо играл, ты его помнишь?

Мазр. Мазр?

Где бы он сейчас ни был и как бы его ни звали, я только надеюсь, что его ботинки потеплее моих.

— Слышите? Вы слышите? — спросил я Томми и Кикину.

— Это же поезд? — откликнулся Кикина.

Мы в пекарне, поблизости от того места, где в Терезин входит железная дорога. Почти закончили грузить тележку для очередной ходки. Руди, напарник Кикины, заболел, так что сегодня мы работаем вместе, втроем. Я огляделся, проверяя, не следит ли за нами кто-нибудь из начальников-датчан. Похоже, все они ушли передохнуть. Я выбежал из пекарни, Томми и Кикина следом за мной.

И точно, поезд. Не то чтобы это было совсем уж необычно, потому что вообще-то поезда к нам прибывали весь год, хоть и изредка. Но они почти всегда были коротенькие, привозили по сто человек или даже меньше. Евреев, которые были в браке с неевреями, детей от таких браков и так далее. Вот кого сюда все еще привозили. На поездах из двух-трех вагонов, по нескольку десятков евреев или полуевреев, которых по той или иной причине щадили до тех пор, пока наци не решили, что больше их щадить не станут. Но этот поезд выглядит иначе, в нем больше дюжины вагонов.

Когда мы подошли, я увидел, что вагоны все открытые, словно для дров или угля. Но в нем люди. Лысые.

Мы бежали вдоль поезда, пока он не остановился.

На бегу трудно понять, чт о ты видишь внутри. Люди, все лысые, что само по себе страшновато, но что-то еще с ними не так. Настолько не так, что я подумал: лучше бы наши датские пекари перехватили нас, когда мы намылились сбежать.

Томми и Кикина тоже это увидели. И замерли, оба. Поезд еще ползет вперед, а эти двое стоят неподвижно, разинув рот, провожают взглядом лысые головы. Но другие люди уже бегут к поезду. Наконец колеса заскрежетали и остановились. Одну женщину я узнал — кажется, она раньше работала на кухне Дрезденского корпуса. Да, это она, самая милая женщина во всем Терезине. Всегда улыбалась и желала каждому доброго дня, словно и не осознавала, куда мы попали.

Но сейчас она не улыбается. Она поднесла ладонь ко рту. И другая женщина сделала так же и закрыла глаза. Через мгновение глаза ее открылись, словно сами собой, и она соскользнула на землю — в обморок.

Томми дернул меня за рукав.

— Пошли!

— Да, — сказал я, только ноги не слушались.

И куда подевался Кикина?

Мы стоим всего в шести-семи метрах от одного из вагонов, но я не могу приблизиться, мое тело не слушается. Двое пассажиров вылезли сами, и я стараюсь на них не глядеть. Мужчины — мне показалось, что это мужчины, только они не похожи на людей. На обоих надето что-то белое с синими полосками, но такое грязное, что насчет белого я совсем не уверен. На одном только штаны, так что грудь его на виду, и она выглядит не как нормальная грудь. Ее просто слишком мало, особенно по сравнению с размерами лысой головы над ней. Мужчина двинулся к нам, и каждый раз, когда он делает шаг, я думаю: сейчас упадет. Скелет, обтянутый кожей.

Я хотел отвернуться, но мужчина увидел, что я смотрю на него. Он уже в нескольких метрах от нас. Его скулы слишком сильно выпирают из худого лица, одно веко опухло и закрывает глаз. Я слышу, как он то ли дышит, то ли стонет.

В метре от нас он остановился. Раскрыл рот: полдюжины гниющих зубов, остальное — голые десны и чернота. Несколько мгновений он стоит перед нами, то ли человек, то ли скелет, хочет что-то сказать. И мой рот тоже открылся, я это чувствую, но понятия не имею, что говорить. Наконец я слышу, как он произносит:

— Вода.

Это он сказал или спросил?

— Вода.

Мы с Томми кинулись обратно в пекарню, так и не проронив ни слова. Вбежав внутрь, я стал озираться в поисках чашки, кружки, бутылки, но ничего не обнаружил.

— Это пойдет? — спросил Томми, показывая мне кастрюлю вроде той, в какой мама когда-то варила суп.

— Годится, — сказал я.

Мы наливали воду из крана, когда вошел один из главных пекарей, господин Хабер.

— Что у вас тут? — спросил он, заранее сердясь.

Но мы даже не оглянулись. Долили доверху воду и скорей к двери.

— Там поезд, — пояснил я на ходу. — Только что прибыл… там… там… посмотрите сами.

Мы побежали к поезду, держа тяжелую кастрюлю каждый за свою ручку. Вода выплескивалась, и нам пришлось перейти на быстрый шаг, а это, к несчастью, предоставило мне возможность подробно рассмотреть и весь поезд, и все вокруг. Люди повсюду — те, кто оставался в Терезине, и те, с поезда. Те, что с поезда, лежат на носилках и просто на траве. И даже с расстояния в половину футбольного поля я вижу, что все они схожи с тем человеком, который просил воды. Все они — скелеты.

— Куда он девался? — спросил меня Томми.

— Не знаю…

Мы вернулись, как мне кажется, на прежнее место, но мужчину с опухшим глазом не нашли. И второго, который был с ним, я не увидел. Но тут три человека поменьше ростом, чуть выше меня, заметили кастрюлю и заспешили к нам. Один поскользнулся и молча упал на землю. Другие будто этого и не увидели, они и меня и Томми как будто не видели — только кастрюлю. Дернули ее на себя, чуть не опрокинули — хорошо, что у нас с Томми хватило сил удержать.

— Подождите, — сказал я. — Мы нальем.

И — словно по привычке, словно так они много раз делали раньше — эти двое опустились на колени. Один без штанов, совсем голый ниже пояса, кожа на бедрах похожа на старую потрескавшуюся резину. Он открыл рот и закрыл глаза. Когда мы с Томми приподняли кастрюлю и аккуратно ее накренили, я заметил на веках этого человека маленьких овальных жучков.