Наталья Соломко - Белая лошадь – горе не мое [первая редакция]

— Спасибо! — трагическим голосом поблагодарила его Юля. И, помолчав, добавила: — Мы так и знали!.. Он опять нас оскорбил!

Кто эти «мы», которых опять оскорбил «он», сомневаться не приходилось. Оскорблен был, конечно же, десятый «А». А оскорбитель был Матвей Иванович, Аристотель, — кто же еще!.. Все другие учителя предпочитали с десятым «А» не ссориться — себе дороже. Десятый «А» был дружен, своеволен и злопамятен. Давным-давно, когда десятый «А» был еще пятым «А», кто-то из учителей пожаловался на педсовете:

«Это не дети, а сплошные древние греки какие-то! Работать с ними невозможно!»

Жалоба не лишена была оснований. Классным руководителем в пятом «А» был Аристотель, историк, влюбленный в Древнюю Грецию. О ней он мог говорить часами (и, без сомнения, это делал), а пятый «А», конечно же, слушал развесив уши… Последствиями этого сверхпрограммного изучения античной истории были многочисленные и разнообразные хулиганские действия Аристотелевых учеников. Как-то само собой произошло, что пятый «А» разделился. На первом ряду собрались поклонники Спарты. На втором приверженцы афинской демократии. А на третьем утвердились скифы. Хитрые персы отсиживались на «Камчатке». Ряды воевали. Греко-персидские войны переходили в Первую Пелопоннесскую войну, которая, естественно, приводила ко Второй. Военные действия успешно развивались на переменах, захватывая порой и часть уроков. Главное сражение чаще всего происходило после занятий, в раздевалке. В результате Дария и Перикла влекли к директору, а второстепенные исторические лица отделывались замечанием в дневнике. Время от времени племена и народы объединялись для восстания против Аристотеля, тирана и деспота. Аристотель был могуч, Аристотель был несокрушим! Разгневавшись и разгромив Афинский морской союз, он твердой рукой наводил порядок на Пелопоннесе, а хитрые персы сдавались добровольно, лицемерно утверждая, что они больше так не будут… Пятый и шестой класс прошли в непрестанных войнах и бунтах. В седьмом ряды смешались: юная цивилизация взрослела, набиралась опыта, менялись ее представления о мире и о себе, рушились верные мужские дружбы до гроба, начиналось что-то непонятное… Дарий неизвестно за что поставил синяк Киру и пересел к Андромахе. Сократ забросил философию, отставил в сторону чашу с цикутой и стал носить портфель Оли Ивановой из седьмого «В». Унылый маленький толстячок, которого дразнили Гекатомбой, вдруг вытянулся, научился играть на гитаре и превратился в грозного трудновоспитуемого подростка Шамина… После восьмого ряды поредели: хитрые персы ушли в ПТУ, Дарий поступил в суворовское, Кир — в художественное… Однако воинственный дух остался: десятый «А» решительно боролся за свои права и терпеть не мог, чтоб его поучали. Педагогический коллектив с этим смирился. Только Аристотель не желал по достоинству оценить своих воспитанников — говорил им колкости, делал всякие неуместные замечания… В общем, совершенно не считался с тем, что они уже взрослые, и продолжал угнетать.

— Мы сегодня сразу поняли, что он нам что-то очень унизительное сказал, — нажаловалась Сане Юля. — Даже поняли, что это из Пушкина, искали-искали… Но никто не нашел — мы по первым строчкам искали… Но это ему так не пройдет!

— Да что случилось-то? — с интересом спросил Саня.

Юля помолчала, размышляя — сказать или нет.

— А вам правда интересно?

Сане было правда интересно. И тогда Юля с горечью поведала ему об очередной возмутительной и оскорбительной выходке Аристотеля…

— Варвары! — заявил он им. — Бездарности!

Они молчали, не понимая, в чем дело.

— Серые, жалкие люди! — продолжал оскорблять Аристотель и при этом потрясал перед носом недоумевающего десятого «А» какой-то оранжевой общей тетрадью… — Для вас, для вас он писал! Верил, что услышите. Для тебя, Шамин!..

— Очень надо, — хмуро отозвался Шамин, который сразу понял, из-за чего весь этот сыр-бор пылает. — Про меня этот Пушкин знать не знал, и я его зубрить не желаю. «Я помню чудное мгновенье…», подумаешь?! А я не помню. Нудно же это, сознавайтесь! Кто сейчас так чувствует? Все изменилось, жизнь совсем другая — какой еще «гений чистой красоты», кому это нужно? Сейчас люди совсем другие, им смешно это! А мы наизусть должны учить да еще делать вид, что балдеем! Да в гробу я видел это чудное мгновенье в белых тапочках!

Тут одноклассники на Шамина зашикали. Отчасти из-за того, что не все придерживались столь крайних взглядов, отчасти из-за Аристотеля, который слушал все это молча, но как-то настораживающе молча…

— То, что ты во дворе поешь под гитару, полагаю, более выражает чувства современников? — багрово краснея, поинтересовался Аристотель.

Десятый «А» знал, что когда классный руководитель краснеет вот этак, признак это очень дурной и сейчас он скажет что-нибудь ужасное. Знал это и Шамин, но упрямо ответил:

— А что — нет? Не так красиво, зато правда, как в жизни.

Аристотель долго и пристально смотрел на Шамина, будто видел его в последний раз и хотел запомнить, а Шамин в ответ независимо ухмылялся.

— Смейся-смейся, — пробормотал Аристотель с сердцем. — Придет твое время — поплачешь, помяни мое слово, современник…

— Вы мне что, угрожаете? — осведомился Шамин.

— Нужен ты мне… — махнул рукой Аристотель. — Идите. Не желаю с вами разговаривать, классный час окончен…

И добавил непонятное:

— Паситесь, мирные народы…

Десятый «А» выбрался из-за парт (десятый «А» был удивлен, что на сей раз отделался так легко) и пошел «пастись», унося в душе смутное, мучительное подозрение, что все-таки что-то ужасное было сказано, а они не заметили…

Теперь-то все стало ясно: он, значит, о них вон как думал! Он, значит, думал, что наследство десятого «А» из рода в роды — ярмо с гремушками да бич… Значит, пять лет они жили вместе, любили его, верили в него, а он… Он, оказывается, считает, что потерял он только время, благие мысли и труды…

— Юля, но ведь Шамин… — хотел заступиться за Аристотеля Саня, но Юля сразу рассердилась:

— Да при чем тут Юрка? Не в нем дело совсем! Я знаю, он вам не нравится, а он хороший! А ваш Аристотель, между прочим, самый настоящий предатель!..

Шамин в это время в окружении ровесников стоял на углу. Пел:

Ровесники подпевали трагическими голосами. Сане хорошо было слышно.

Саня уже спал, когда позвонила мать Исакова Бори. Трубку поднял Арсений Александрович, который еще не спал, но уже собирался.