Анатолий Евтушенко - Тайна Змеиной пещеры [Повесть]

За Бургарами, в отвесном самарском берегу, в той самой пещере, где когда-то ночевали Антон и Васька, был вырыт боковой тайник. Ящики с патронами, гранатами, найденные в Грачевой балке, две винтовки с отбитыми прикладами — все это хранилось в пещере и составляло тайную гордость ребят.

Через Леваду по дорогам и по бездорожью ломились немецкие войска: танки, пушки всех калибров за тягачами и конными упряжками, стрелки на мотоциклах, верхом, пешком, обозы крытых брезентом кибиток на резиновом и жестком ходу. Тяжелые лошади с куцыми хвостами пара за парой в желтой ременной упряжи тащили за собой огромные фургоны. На облучках чинно сидели правщики, держа в зубах на длинных чубуках трубки величиною с подстаканник. Гибкие хлысты покачивались над обозами.

Гул, рев, ругань, топот тысяч и тысяч ног. Невообразимый шум. Чужая речь всюду — в хатах, во дворах, на дорогах — вытеснила и заглушила все привычные звуки. Немцы не гнушались и русскими словами, но только теми, употребления которых требовало брюхо.

— Яйко! Масло! Млеко! Сало! Мьед! Курка! Тавай! Тавай! Матка, шнелль! Пистро! — Руки тянулись к хозяйке дома не просительно, а властно, не ковшиком ладошка, а прямая, тычащая в грудь. — Шнелль! Шнелль!.. Тавай! Тавай!

Давно уже выпотрошены кладовки и подвалы, съедено все, что можно класть на зуб, а они все шли и шли, приставая к горлу:

— Шнель, шнель! Тавай, тавай! — Шныряли, отталкивая хозяек, по закромам, по ящикам, по погребам. Зерно и сено скормили лошадям. Полезли по хлевам и насестам. Такой гвалт вокруг, что и сравнить его не с чем.

По ночам немного стихало. Изредка окликали друг друга часовые. Слободские собаки передразнивали и облаивали пришельцев. В хатах, как бревна внакат, спали солдаты. Густо пахло чужеземным потом. В полночь ненадолго начиналось чавканье. Солдаты подкреплялись заготовленными с вечера и спрятанными в изголовье бутербродами. Храп, свист, сонное немецкое бормотание.

Иногда свершалось чудо: с началом дня все постояльцы выметались на улицы и двигались дальше. Село, опустев, снова становилось прежним. Успокаивались собаки, кукарекал на радостях уцелевший петух, мычали в стойлах коровы. Кто-то громко называл кого-то по имени.

Если случалось, что в селе несколько дней к ряду не было немцев, начинала восстанавливаться колхозная власть. Люди шли к старику-бригадиру, просили совета, помощи. У председателя просили позволения взять на общем дворе пару стареньких волов и арбу, чтоб привезти куги или очерету, — крыша сгорела, надо накрывать потолок. Общих собраний не случалось, а что-то в этом роде было. На конюшне собирались те, у кого чесались по общей работе руки. Перекладывали с места на место навозную кучу, любовно гладили обвислые бока уцелевших артельных кляч.

Но вот снова начиналось нашествие. Бегали по дворам квартирмейстеры, выбирали лучшие хаты для офицеров, рисовали на заборах и дверях только им понятные знаки. Дымили кухни, звенели котелки, село меняло свой облик. Забивались в дальние углы его законные хозяева и начинали распоряжаться всюду пришлые, незваные «гости».

До Левады теперь не доходили ни письма, ни газеты. Замолчал для Левады весь белый свет. Какие газеты читал в эти дни старый Деркач, никому не было ведомо, однако новости он откуда-то черпал полными пригоршнями. Щедро, не скупясь, сеял их налево и направо. В конце октября, по его словам, немцы взяли Ленинград и Москву. «Гитлер дал указание, — говорил Деркач, — завезти на Украину из Германии побольше мануфактуры и открыть лавки»: Односельчанам он обещал такую жизнь, какая и не снилась никому из них даже в самых лучших снах.

Отец Антона вернулся из эвакуации вечером. Во дворе он первым делом спросил:

— Все дома? Все живы?

Дома все еще не было старшего сына. Вместо него в семье тайно жил раненый танкист Лександр, занявшийся, не успев выздороветь, сапожным делом.

Особой радости возвращение бывшего председателя ни у кого в селе не вызвало. Никто не бросился к нему с объятиями и расспросами. Странно всем показалось: всюду немцы, а председатель у себя во дворе ходит, не прячась. Так ведь и до петли недолго. Но если он так открыто и смело ведет себя, значит он на что-то надеется, что-то знает о своем положении такое, чего другие не знают.

Пришел ненадолго и Таран. Поговорил и ушел. Растерянный и сгорбленный. Спрашивал у бывшего, что делать, но тот ответил, что сам пока ничего не знает.

Наведался бригадир. И тоже разговор с ним длился недолго.

Григорий Иванович советовал ремонтировать инвентарь. Будут назначать старосту — посоветовал не отворачиваться, соглашаться и работать. Лучше, если в старосты пойдет свой человек.

Антону он показал немецкий пропуск, по которому пришел домой. На белой хрустящей бумажке по-немецки и по-русски что-то было написано, а что, Антон прочитать не успел. Отец, второпях, собрался и уехал в район.

Очень трудно и почти невозможно было Антону разобраться в том, что происходило. Фашисты принесли столько бед, они наши враги, а отец советует всем жить и работать. Пришел по немецкому пропуску из эвакуации домой, и самое непонятное — поехал в район, где хозяйничают немцы.

Односельчане стали поглядывать на мать и на Антона искоса. Только Деркач кланялся Дарье Степановне ниже прежнего. А однажды, оглянувшись, завернул во двор.

— Я, Дарьюшка, к Григорию Ивановичу.

— Заходите, в добрый час, да только его дома нету.

Антон заметил, что Деркач не поверил. Уж очень бегали его глаза по двору в поисках хоть какого-нибудь признака, что Григорий Иванович дома.

— Я, Дарьюшка, к нему по одному, можно сказать, тайному делу. Зря ты его от меня ухороняешь.

— Чего его ухоронять? Он поехал в район. Работу ему там предлагают.

Деркач вытянул шею. Как собака, которая перестав принюхиваться, насторожилась — нет ли вокруг подозрительных шорохов, — таки этот хитрый, пронырливый человек.

Григорий Иванович для Деркача в настоящий момент был сущим кладом. Если его запродать, как бывшего активиста, можно нажить у немцев авторитет. А если Григорий Иванович у немцев в чести, то перед ним надо вовремя снять шапку. Не сегодня-завтра, считал Деркач, из Германии придут товары, и надо не прозевать, получить позволение властей открыть лавочку.

— Так ты, Дарьюшка, говоришь, он на работу в районе определяется? — Деркач спросил и сам себе ответил: — Ну да, ведь бояться ему нечего. Он от советской власти имел гонение. У него и отец в тридцатом раскулачен был и сам он беспартийный. Так что опять выходит, что вроде власть переменилась, а вроде и не переменилась. Куда ни поверни, и всюду Григорий Иванович. Голова его, конечно, того стоит, чтоб высоко цениться на любом повороте судьбы и при любой власти.