Н Огнев - Исход Никпетожа

Тут Ванька Петухов начал было его уговаривать, но ничего не достиг. Партизан во что бы то ни стало хотел произносить речь, а так как он здоровенный, сладить с ним никак нельзя. Решили терпеть.

— Есть жалкие, плохие люди на свете, — кричал Партизан, — ну, а я самый плохой и жалкий. Но... берегитесь! Я вас всех знаю! Вы от меня не увернетесь! Если буржуям нужно пулемет поставить, то вас надо просто в клетку посадить всех. Один мне сегодня говорит в столовой: — я — биолог. Я очень хорошо понимаю что такое биология. Ну, а он был не биолог, а би-олух, то-есть двойной олух. И вы все тоже... би-олухи!

Тут один парень поднимается и говорит ему:

— Ты лучше перестань, Партизан, а то мы тебе руки за лопатки и в комендатуру без всяких.

И тут меня удивил Ванька Петухов. Он вдруг отозвал этого парня в сторону и говорит ему, чтобы он не лез к Партизану, а дал ему отораться. Со стороны Ваньки это было прямо удивительно: что он, струсил, что ли?

А Партизан продолжал:

— Этого мало сказать, что я сволочь и жалкий человек. Я — преступник... Со своей совестью преступник. Башка у меня прострелена и еще контузия и две штыковых, но... это вас не касается, дорогие сволочи. To-есть я хотел сказать, что это ничего не значит с точки зрения миррровой революции. Воды дайте! Дайте воды, говорю, а то всех... сейчас...

И вытащил кольт. Конечно, ему тут дали воды. Он спрятал кольт, поглядел на нас на всех и тихо говорит:

— А ежели... она... с ума сойдет? Что тогда будет? Мир перевернется, или што?

Когда его удалось успокоить, и он завалился спать, я Ваньку спрашиваю:

— Тут что, девчина какая-нибудь замешана?

Ванька пожал плечами:

— Не имею понятия, — говорит, — Это, должно быть у него в роде припадка: рана в голове сказывается.

— А не вытащить ли у него револьвер?

— Нет, оставь. Он продрыхнется и ничего, а сейчас лучше его не трогать, а то проснется, пожалуй.

Сейчас Партизан во сне повернулся ко мне лицом. Я чуть было не вскрикнул:

— У него открыты глаза и он смотрит прямо на меня.

Но потом подождал: ничего. — Некоторые спят с открытыми глазами.

Мне трудно сейчас сказать — тяжелое или радостное чувство осталось у меня после встречи с Сильвой. Она захотела узнать, где и как я живу, так что пришлось привести ее в общежитие. Ребят в комнате не было.

— Ну, что ж — и у нас дома не лучше, — сказала Сильва оглядевшись. — Да еще хорошо, что здесь чисто. А то у некоторых ребят — я тут у одних бываю— такой катух, такая свинарня, что просто удивляешься, как это студенты, культурные люди, могут жить в такой грязи.

— Это у каких ребят ты бываешь? — спросил я.— У Жоржа Стремглавского, что ли?

— Что ты ко мне все время пристаешь с Жоржем?— разозлилась она. — Я видела, как ты ходишь все с одной по коридору. — И ничего не говорю.

— А что ты можешь говорить? Это Вера.

— Ну, Вера или Соня — это мне все равно. Потом я видела, как ты несколько раз говорил со Стремглав ским. О чем вы говорили?

— Видишь, видишь: тебя интересует все, что касается Жоржа. Ни о чем особенном мы не говорили. Мне только тяжело и обидно, что он везде свой, а я везде чужой. Никак приткнуться, приклеиться не могу. Я теперь такое об'яснение придумал: Вуз состоит не из одной сплошной массы ребят и девчат с одинаковыми интересами, как это было в школе, а из массы мелких группок, которые об’единяют какой-нибудь специальный интерес: главным образом — учеба. Но иногда это бывают и шахматы, иногда — физкультура, иногда — пьянка, иногда — театр. А у меня такого специального интереса нет. Меня интересует все, вся жизнь. Это я и говорил Жоржу Стремглавскому.

— А он что на это?

— А он ответил, что и его также интересует все, но только он имеет свойство входить в какое-нибудь дело, забывая все остальное на какой-нибудь продолжительный срок. Поэтому у него больше корней в Вузе, чем у меня.

— А знаешь что, по-моему, — сказала Сильва. — Все-таки, во многом школа виновата. Школа не привила почти ни к кому из нас какого-нибудь определенного стремления. Лучше было бы учиться в техникуме или в школе со специальным уклоном. Тогда можно было бы иметь под собой твердую установку.

— А как же ты?

— Я — другое дело. У меня с детства было желание лечить. Даже страсть какая-то. Я свою маму чуть до смерти не залечила. А недавно у Стремглавского болело ухо — я в два счета вылечила.

— Опять Стремглавский! Ты что: дразнишь меня, что ли?

— Вовсе не дразню. Это с тобой стало невозможно разговаривать.

Мы разругались, и она ушла.

Опять про Партизана. Этот парень начинает меня все больше и больше интересовать. Он такой человек, что к нему не подойдешь с каким-нибудь интересующим тебя вопросом, как ко всякому другому. Поэтому про него писать — можно только то, чем он сам себя обнаружит перед другими. Особенно меня все время интересовало, про кого это он говорил (очевидно про девчину), когда в нетрезвом состоянии обзывал нас сволочами. Я не думаю, чтобы можно было все это целиком отнести насчет его раны в голове и мне все кажется, что тут что-то такое страшное есть и помимо раны. Приходится ломать голову в одиночку, потому что Ванька Петухов или пропадает в институте или сидит над Марксом, а к самому Партизану приступиться и думать нечего. Между прочим, странная вещь, но я видел его глаза всего один раз: это когда он повернулся ко мне во сне. А так — он ни на кого не смотрит, или глядит куда-то в сторону (может быть в себя) и молчит.

Но вот вчера он как-будто чуть-чуть раскрылся, словно краешек театрального занавеса приподнял. Это дело было на литературном вечере, в клубе при общежитии. Там выступало несколько ребят, и все было очень скучно и довольно-таки бузовато. Читали разные стихи, потом все их хвалили. Потом один парень прочел рассказ про какого-то графа, как этот граф поступил в коммунисты и потом оказался провокатором.

По окончании этого рассказа вдруг вылезает из рядов Партизан и говорит:

— Я тоже хочу прочесть.

Я очень заинтересовался.

— Мои переживанья, — начал Партизан. — Это на фронте... со мной лично было. Я сам знаю, что плохо... Но это все равно. У остальных тоже плохо.

— Да ты валяй, читай без предисловий, — закричали с мест и тогда Партизан прочел:

И ветер нас мучил, и снег нас колол—
И лошади ржали, и ныли колеса,—
Но в мокрые пашни без устали вел
Нас хмурый латыш, молодой и белесый...
И мы проходили по мерзлой траве—
Обмотки от стужи обледенели—
Навстречу, как пропасть, как туча, как век
Пробитые пулями мчались недели...
И вот мы пришли...
Не трещали костры -
Мы руки у жалких сердец согревали—
Мы ждали резервов, мы слышали рык
Шрапнели, летящей из призрачной дали..
— Не пора ль,
Ребята, уснуть—а на завтра, быть может—
Резервы придут,—а не будет их—жаль.
Нам больше, ребята, никто не поможет.
Вокруг нас стояли в оврагах, в норах
Враги—мы их слышали, мы различали
Их шаг, их дыханье. В окрестных горах
Мы видели отблеск незнаемой стали..
Они нас сжимали кольцом. И у нас
Сердца колотились нервно и странно.
Прорваться!
прорваться!
прорваться!
Погас
Последний огонь за рекою туманной.
И хмурый латыш на прорыв нас повел
И лошади ржали и ныли колеса,—
И ветер нас мучил, и снег нас колол -
И вырос туман над водою белесой.
Нас били штыками, нас пулями жгли.
Пред нашим отрядом мосты разводили.
Прорваться!
Прорваться!
Прорваться!
Пошли.
Пошли. Навалились. Нажали и взвыли.
И взвыли... И вырвались. Ночь как дождем
Нас звездами медленными осыпала...
Мне помнится, я огляделся кругом—
Кругом только поздняя полночь стояла.
Кругом расстилался неведомый луг—
И я без товарищей, без командира—
Один я остался с винтовкой сам-друг:
Один, средь ночного безлюдного мира..
Прорваться!
И я неуклонно пошел
В туман, ощущая биение крови...
И вот я иду, наклонившись, как вол,
И пули в затворе, и штык наготове.

Я поглядел на Партизана только тогда, когда он кончил это читать. Он стоял, прижав руки к бокам, сжав кулаки и нагнув голову. Кругом стояла тишина. Сразу было видно, что все поражены. Потом кто-то крикнул:

Читать дальше