Н Огнев - Исход Никпетожа

Потом этот парень на арене вдруг заплакал, а конферансье спрашивает:

— Чего это вы?

— Да как же, — говорит этот веселый циркач, — У меня жену арестовали.

— Что-ж тут такого? — спрашивает конферансье,— арестовали, — значит скоро выпустят.

— Вот потому то я и плачу, что скоро выпустят,— ответил артист, и весь цирк захохотал. Если вдуматься хорошенько, то в этом ничего особенного нет, даже глупо, но в обыкновенном разговоре это должно создавать веселое настроение, и я обязательно запомню и попробую. Кроме того, этот циркач все время делает вид, что он очень неловкий и что все предметы ему мешают, а на самом деле он очень ловкий, так что здесь получается контраст и от этого всем становится весело. Это тоже надо обязательно попробовать: подзаняться физкультурою, а потом наступать всем на ноги, задевать всех локтем или ногой—и моментально выправляться; делать вид, как-будто ничего не было. Такими путями можно достигнуть большого успеха, вместо того, чтобы ломать себе голову и все придумывать самому. Я пишу сейчас — и чувствую, что все это у меня выходит по мальчишески, но если себя не проверять и не подучиваться в повседневной жизни, то всегда останешься в тени. Взять, например, Жоржа Стремглавского: ведь очень интересно изучить, откуда у него такой успех в жизни. Я, конечно, не берусь утверждать, что он всему выучился у клоунов и циркачей, но не выдумал же он все свои ухватки сам. А ведь он и чечетку умеет плясать и изображать всех присутствующих в лицах, и свистеть разные музыкальные номера, и вообще, с ним девчатам никогда не будет скучно.

Мне могут возразить, что перенимать чужие остроты — мещанство, — но если мещанство есть остановка в росте, то приобретение новых привычек и острот вовсе не означает остановку, а наоборот — рост. Потом еще кто-нибудь возразит, что в семнадцать с половиной лет надо быть серьезным и больше обращать внимания на зачеты и вообще на ученье. Я и серьезен. Но кроме ученья бывают вечеринки, прогулки и просто встречаешься с людьми и вот тут-то и нужно быть на высоте, а иначе с тобой разговаривать-то никто не станет.

После цирка мы пошли в ресторан. Там за ужином был интересный разговор.

— Что вы за люди, я не понимаю, — сказал дядя Пересвет и засопел как паровоз. — Ни красы от вас, ни радости. В наше время студенчество разве так жило? Во-первых, у каждого был предмет: курсистка какая-нибудь, или просто барышня. Это — для души, на предмет воздыхания. А для тела — швейка или модистка какая-нибудь, или просто посещали веселые дома. Это была жизнь, полнокровие; молодость била ключом. А у вас что? Тянете волынку, да зубы об гранит науки ломаете. А если прорвется какой-нибудь парень, покажет свою молодость—его сейчас же в суд волокут или в газеты.

— Эх ты, старикашка, — ответил Корсунцев, дружески похлопав дядю по плечу. Ничего дальше своего носа ты не видишь. Конечно, ребята попритихли, но и в наши дни имеется хороший лозунг: «бей сороку и ворону — попадешь на ясна сокола». В отношении чего прочего, а насчет женского продовольствия, у нашего брата сверх, чем достаточно. Но должен сказать, что все это, конечно, временное. Все-таки, неприятностей много. От другой скандала не оберешься. Алименты потом эти изобрели, чорт бы их побрал. Одним словом, как кончу Вуз — так сейчас же женюсь в крепкую. Устрою себе уютненькое гнездышко, в лепешку расшибусь, а квартира будет не меньше трех комнат. Шикарно обставлю — и заживу.

— А на ком же ты женишься? — спросил я.

— А это и есть самое трудное. Знакомых милых девушек у меня много, но ни одна из них не годится мне в жены.

— А ты по старому способу поступи, — ввернул дядя. — Собери всех этих твоих знакомых, а сам надень пиджак с неокончательно оторванной пуговицей. Которая первая тебе пуговицу пришьет — на той и женись.

— Как бы не так, — захохотал Корсунцев. — У некоторых и иголок вовсе нет, а другие из принципа пришивать не будут.

— Это из какого принципа? — спросил дядя. — Политграмота, что ли?

— Да нет, просто равноправие. Нет... твой способ, дядька, никуда не годится. Да мне и жена то нужна не только для пришивания пуговиц. У меня требования шире. Она, например, и фокстрот должна танцовать и одеваться как следует, и разговаривать о литературе и театре. И кроме того, она должна быть настолько интересна, чтобы уметь организовать вокруг себя общество. Я — человек общественный. И она должна быть тоже с общественной жилкой.

— А хозяйство у ней будет на десятом плане? — спросил дядя.

— Зачем на десятом плане? Для хозяйства будет прислуга. Жена и я будем жить преимущественно духовной жизнью.

— Это что же? Фокстрот — духовная жизнь, что-ли? — очень ядовито спросил я. — Что-то непохоже на тебя, Корсунцев. А что ты проповедывал на-днях на диспуте о социально-бытовой установке вузовца? Вспомни-ка, как ты громил мещанство и всяческое обрастание. А разные квартирки, прислуги, да фокстроты— это и есть обрастание.

— Эх ты, пижон! — презрительно ответил Корсунцев, выпил стакан вина и молодецки сплюнул в угол. — Надо знать, где что говорить. Вот ты, по моему, обязательно ляпаешь везде не то, что надо. Кой тебя чорт, например, дернул за язык разводить идеологию у Пепеляевых? Это похоже на дурака из сказки, который на свадьбе затянул панихиду, а на похоронах пустился впляс. Жить, брат, тоже надо умеючи. Ну, скажи, пожалуйста, как на наших разных собраниях можно обойтись без речей, наполненных твердой идеологической установкой? Для этого только нужно уметь вертеть языком. А живая жизнь идет по другому пути... Она совершенно не считается с твоей идеологией.

— Да... В наше время тоже была идеология, — сказал дядька. — Только она у нас веселая была. Гаудеамус игитур. Это что такое, по вашему?.. Итак, возрадуемся! Вот что это значит. Тут вся программа жизни. Радуйся, — и боле никаких!

— Это уж очень нехитро, — мрачно сказал Корсунцев. — В нашей современности человек должен быть гораздо умней, хитрей и разносторонней. И, конечно, жену я себе подберу такую же.

— Интересно мне очень знать, где ты ее подберешь?— спросил я.

— Не думаю, чтобы в нашем Эсесер. Тут такой не найдешь. Это придется поехать в Америку. Я даже специально английский язык изучаю.

— А на какие шиши ты поедешь? — спросил я.

— А почему в Америку, а не во Францию или Германию, — поинтересовался дядька.

На мой вопрос Корсунцев не ответил, а дядьке обяснил:

— Потому что в Америке есть институт брака, который позволяет находить идеал в самой обыкновенной практической действительности.

— Что же это за институт? Расскажи. Это должно быть весело? — сказал дядька и велел подать еще красного вина, потому что семь бутылок, взятые сначала, были уже пусты.