Н Огнев - Исход Никпетожа

— Браво! — И все захлопали. Я хлопал изо всей силы, какая-то девчина крикнула: — Настоящий поэт, братцы, а мы и не знали!.. Тут хотели его даже качать, но Партизана уж и след простыл. И потом, когда я пришел в комнату, то он лежал на койке, уткнув лицо в подушку. Меня очень подмывало завести с ним разговор о стихах и вообще о литературе, но я понял, что его трогать нельзя. Должно быть, поэты — не то больные, не то ненормальные люди, но уж во всяком случае — не такие как все.

Начался уже раз’езд на праздники, и в нашей комнате пока остались только Ванька Петухов, Бык, Партизан и я. Повсюду как-то опустело, так что привыкшему к постоянной массе народу человеку как-будто скучно. Сегодня, когда я пришел из читальни, в комнате был один только Бык. Он как-то особенно хитро на меня посмотрел и говорит:

— Наш принц Умбалла вроде как засыпался.

Я уже привык к тому, что у него все — принцы Умбаллы, поэтому спрашиваю:

— Ты про кого?

— Да все про того же... вашего прекрасного партизанского бойца.

Я обеспокоился и спрашиваю:

— Что с ним случилось?

— Да ничего не случилось, а только словно и он по девкам вкалывает.

— Врешь ты, брат, все, — сказал я. Я знал, что если Быка начать поддразнивать, то он обязательно проговорится.

— Я — вру? Посмотрим, — сказал Бык.

— Конечно. Тебе нагрели холку, теперь ты и рад на других валить.

Тут Бык вскочил с койки и поднес мне к самому лицу свой здоровенный кулачище:

— А это видал? — спрашивает.

— Ну и что ж! Ну и видал. А все-таки ты про Партизана ничего не знаешь.

— Хо-хо, я-то не знаю! Вот ты — так не знаешь, кто здесь был?

— Очень хорошо знаю, кто был — комендант деньги спрашивал.

— А вот и не комендант, а девка.

— Ну, это, наверное, к тебе за пятеркой?

— Хррры-то ко мне за пятеркой. Партизана спрашивала, а вовсе не меня.

— Да ведь его легко найти в институте — зачем ее сюда принесло?

— А она не институтская. Приперла, так и вкалывает глазищами по всем койкам. Я говорю: — Что? А она говорит: — Мне не тебя надо. — И тут я дознался, что ей Партизана надо. Она хотя его имени не знает, так я по приметам.

— На что же он ей, если она его имени даже не знает?

— А уж это ейное дело. Я тогда начал с ней баловать, а она мне в морду дала и ушла.

Тут Бык глупо захохотал, повалился на койку и задрал кверху ноги. Когда пришел Ванька Петухов, я ему все это рассказал и он говорит, что ввязываться не нужно и что это, наверное, кто-нибудь из знакомых по фронту разыскивает Партизана.

Потом, когда пришел Партизан, Бык ему все это рассказал. Партизан сел на койку, уткнул скулы в руки, просидел так с полчаса, а потом взял у Ваньки рубль и смылся.

Тут что-то такое странное. Что-то непохоже на знакомую по фронту.

Опять я связялся с Корсунцевым и его дядькой. Вышло это вот как. Хотя я за последнее время отношусь к Корсунцеву с подозрением, но по-моему он не совершил никакого противопролетарского поступка, за который его нужно было бы отдать под суд. Поэтому вчера, когда он позвал меня обедать, я ничего предосудительного не нашел. Конечно, Корсунцев идеологически невыдержанный человек и даже, если судить строго, то его взгляды похожи на мещанские, но ведь для того, чтобы бороться с мелко-буржуазной стихией, — нужно ее сначала узнать и изучить. Я очень хорошо понимаю, что, идя по этой дорожке, легко скатиться к оппортунизму, к обывательщине и даже к меньшевизму. Но для того, чтобы противостоять этому,—нужно все время наблюдать за собой со стороны, и тогда ничего не будет. Кроме того, всегда можно посоветоваться с Ванькой Петуховым (хотя, как это ни удивительно, у Ваньки сплошь и рядом не находится ответа на некоторые вопросы; но об этом после).

Как выяснил вчерашний случай, можно кое-чему поучиться и на таких примерах, как Корсунцев и его дядька, только нужно применять постоянно острый нож идеологического анализа. Началось, как всегда, с водки.

Дядя Пересвет сидел у себя в номере и пил водку, когда мы с Корсунцевым пришли. После обеда он предложил нам итти с ним в цирк.

В цирке было несколько различных выступлений. Особенно мне не понравилось как два клоуна, один весь в муке, а другой во фраке острили на разные политические темы. По-моему, ничего остроумного нет и они просто вымучивают из себя эти остроты. Что же касается остальной программы, то есть разные акробатики и гимнастики под куполом, то все это произвело на меня захватывающее впечатление, и я следил за всем этим с замиранием сердца. Но особенно мне понравился какой то веселый парень (не рыжий), который все время острил и играл на разных инструментах и он же пел. Мне очень хотелось бы быть таким, как он—и по очень простой причине. Ведь, дело в том, что обыкновенно на разных вечеринках, да и вообще в жизни никогда не найдешь в нужный момент нужного слова или остроты, а приходит в голову только потом. И в то время, когда другие ребята отличаются на все лады—одни поют, другие острят, третьи показывают силу своих бицепсов—самому приходится забившись в угол молчать и завидовать другим.

Корсунцев как-будто понял мои мысли, подтолкнул меня под бок и говорит:

— А ловко этот парень разрабатывает. Тебе бы так, Костя.

С самого начала этот парень вышел как-будто бы из публики зацепился за ковер и сказал:

— Невозможно заниматься, до чего здесь ковров наложено.

Может, в этом ничего особенного и нет, но только я смеялся вместе со всеми до боли в животе.

Потом притащили вилки и ножи, и этот парень начал на них разыгрывать целую симфонию, но внезапно прервал, стал подбрасывать вилки и ножи кверху и ловить их налету. Потом он схватил тарелку и пустил ее по арене, а сам побежал за ней. Поймал ее и говорит:

— Недолго барахталась старушка!

— А ведь это он тебя спер, дядька? — говорит Корсунцев.

— Ну, я его за это притяну, — отвечает дядя Пересвет. — Он у меня за это напрыгается.

— А вдруг, наоборот, — говорит Корсунцев. —Не он у тебя, а ты у него. И скорей похоже на это: ты наверное слышал где-нибудь раньше, когда он выступал, и запомнил?

— А хотя бы и так, — говорит дядя Пересвет. — В этом ничего дурного нет. Острота — все равно, что анекдот, есть общее достояние.

По-моему тоже. А если бы каждый должен был выдумывать свои остроты, то пришлось бы говорить (конечно, за исключением выступлений) может одному человеку на тысячу, не больше. А этот цирковой парень, выдумывает остроты, которыми должны потом пользоваться все. Только тогда может быть оживленный разговор. Это не исключает возможности и того, что можно придумывать собственные остроты. Так что, когда этот парень, сыграв на двух бутылках марш сказал: — Во — и больше ничего. То я даже не подумал уличить Корсунцева в том, что он эту поговорку спер.