Н Огнев - Исход Никпетожа

По поводу размычки с Сильвой придумываю такое оправдание себе, что я интересовался больше людьми и обстановкой, чем делом. Отчасти на это повлияли жилищные и семейные обстоятельства, но в большей части — сам виноват, сознаю.

Вот уж никогда не знал и не думал, что у него есть мать. Меня это страшно взволновало. Получилось это через Никпетожа. Я его встретил на улице, и он мне сказал, что она меня разыскивает. Так как делать все равно нечего, то я решил пойти.

В заставленной сундуками и корзинками передней меня встретила небольшого роста женщина и когда я сказал, кто я такой, то она схватилась обеими руками за мою руку и потащила в маленькую комнатенку. Она села напротив меня (я еще удивился, что у ней красные щеки; но потом сразу заметил, что краснота эта ненормальная: две полосы набухли, должно быть, от слез). Она сказала:

— Ну вот. Скажите, когда последний раз вы видели... Витеньку?

Я рассказал. Хотел сказать про письмо и про стихи, но потом вспомнил, что он велел передать только брату, — и осекся. И хорошо сделал, потому что она сказала:

— Скажите... меня все уверяют, что это был несчастный случай. Вот, мне и хотелось бы знать: правда это или нет?

— Кто уверяет? — спросил я, чтобы выиграть время.

— Начальник милиции. Он говорит, что никакой записки, как обычно оставляют эти... самоубийцы, при нем не нашли, и что протокол составлен, как на несчастный случай. Витенька сделал себе это ужасное... ружье и хотел попробовать...

Она заплакала. Я раздумывал над своим дурацким положением, а тем временем следил, как у ней слезы текли как раз по этим красным дорожкам на щеках. Потом она вскочила и говорит:

— Пока не отвечайте. Да, что-ж это я впрочем... Ведь вас чем-нибудь угостить надо... такой хороший Витин товарищ, а я его не угощаю. У меня хлеб есть... масло...

Она вытащила кусок булки и расплывшийся кусочек масла на тарелке. Конечно, я есть не стал, хоть и хотелось: уж очень мне было не по себе, словно я где-то в другом мире.

— Но на мой вопрос не отвечайте, — продолжала она. — Я вам кое-что покажу. Прочтите — и тогда скажите. Тогда ответьте.

Она достала из стола перевязанный черной лентой пакет, долго его развязывала, потом вытащила смятую бумажку и протянула ее мне. На этой бумажке почерком Виктора Шаховского было написано:

Если ты подошел к перекрестку дорог,
Если ты утомился в борьбе,
Если бог твой, могучий и пламенный бог,
Уступил свое место Судьбе,
Если ты пережил все, что знал и что мог,—
Нет пощады—проклятье тебе.
Помни: кем бы ты ни был и чем ты ни будь
Пустота заползет в твою грудь!
Было время: в тоске изнывала душа,
Но тоской была жизнь хороша;
Было время: не мог ты смотреть на людей,
Но был полон ты злобы своей...
Пустота же раскинет свой черный шатер,
Пустота же кинжал свой воткнет...
И шатер будет пуст, и кинжал не остер,
Жизнь назад своих волн не вернет...
И ничто не зажжет в твоем сердце костер,
И никто выручать не придет.

Я очень внимательно, несколько раз перечитал это стихотворение пока не запомнил наизусть, чтобы записать в дневник, как образец упадочничества и разложения аристократии. Потом она взяла у меня бережно листок и завернув таким же манером, перевязав черной лентой, спрятала в стол. Потом спросила:

— Ну вот... теперь... ответьте: можно из этого заключить... из этих стихов, что Витенька... сам...

— А не все ли это равно, — вырвалось у меня. Но я сейчас же пожалел об этом. Она так и впилась в меня светлыми, почти белыми глазами, придвинулась ко мне близко-близко и едва выдохнула:

— Как все равно. Вы простите, об’ясните, что вы понимаете под этим: все равно? Но честно, честно отвечайте; вас... кровь матери спрашивает...

И тут мне показалось, что говорю я не с человеком; что это какое то другое существо — может, безумное,— хочет меня загипнотизировать: так все это было непохоже на то, что нас окружает и чем мы живем. В голове кувыркались и стремительно неслись какие-то обрывки мысли:

— Из чего сделана занавеска?.. — Так вот какая аристократия бывает! — Что же ей ответить?.. Ляпнуть разве, что он покончил с собой и что стихи только это и могут подтверждать, больше ничего. — Какие у ней страшные глаза. А почему ей это важно?..

Тогда она встала, пошла куда-то в угол, и словно в ответ на мои мысли сказала:

— А, я теперь поняла. Конечно, для вас все равно, поэтому вы и спросили. Я и забыла, что вы из новых... Этот, как его... комсомол...

— Мне вас трудно понять, гражданка княгиня, — сказал я и встал. — Вы все-таки об’ясните поточней, чего вы от меня хотите? Не забывайте, что мы — классовые враги.

— Да, так. Витенька тоже хотел быть комсомолом. Ну и хорошо, для вас хорошо, что он не сделался комсомолом. Иначе... я бы вас прокляла... как убийцу... страшным материнским проклятьем... но вам и это ничего не говорит. Попробую, об'яснить. Видите, почему мне не все равно. Я— мать Виктора. Если предположить, что с ним был несчастный случай, то мне остается только мое страшное, почти невыносимое, сжигающее до пепла, горе.

Тут она закашлялась и кашляла очень долго, словно хотела меня разжалобить. И вообще, тут я овладел собой и начал как-то со стороны смотреть на нее и на ее слова: мне даже показалось, что это похоже на театр: я — зритель, а она очень искусно играет, а сама думает о другом.

— Ну вот, — продолжала она, кончив кашлять. — А если — нет... если он... сам, то кроме моего материнского горя, я должна принять в себя еще и его необ’ятное, нечеловеческое горе, — то самое горе, которое заставило его разбить свою юную жизнь. И это помимо того, что я должна перенести тягчайшее оскорбление, которое он мне нанес, как матери, как женщине, как просто близкому человеку, наконец. Почему он не пришел ко мне... не сказал... Потому что я — княгиня? А он забыл, что я народу отдала лучшие свои годы? Ох нет, Витенька!—вскричала она вдруг, схватив одной рукой другую, словно хотела ее сломать. — Нет, Витенька! Это княжество — крест, который послал нам с тобой господь бог... за грехи отцов наших. Я тебе, кроме того, и мама! Разве ты не помнишь, как маленьким приходил ко мне и сознавался во всех шалостях? А что тебе говорила мама? Разве она тебя наказывала. Разве она тебе сказала когда-нибудь дурное слово? Почему же ты теперь, теперь не пришел ко мне, не сказал, не спросил... ведь я бы тебе все об’яснила...

Я решил, что еще немного и она бросится на меня. У меня уже давно во всю колотилось сердце. Я незаметно вышел за дверь и прислушался: что-то стукнуло. Я опять заглянул в дверь. Она лежала лицом вниз на постели и бормотала:

— Витенька, сыночек... ну, разве так можно... разве так можно, Витенька!

С тяжелым чувством я шел по улице — и люди казались странными, новыми, радостными.

Читать дальше