Н Огнев - Исход Никпетожа

— Какой-то английский писатель высказал предположение, гипотезу, может быть, совершенно бездоказательную, но тем не менее интересную, насчет людей и пауков. Будто бы когда-то давно, в доисторические времена, землей владели пауки. Они были — бррр!.. — громадного роста и распоряжались, как хотели. У них было все: сила, хитрость, ловкость, — все, кроме мозга. Земля была затянута паутиной — крепкой, как английская бичевка. Своими страшными челюстями пауки уничтожали все живое, что только было на земле. Передвигаясь со страшной скоростью— вы заметили, Костя, что пауки не бегают, не ползают, а именно передвигаются, — передвигаясь со страшной скоростью, пауки окружали и уничтожали всякого противника, откуда бы он не появился...

— Позвольте, Николай Петрович, но ведь это что-то дикое и совершенно противоречит эволюционной теории, которую мы восприняли в школе? Ведь, всем известно, что наш родоначальник — рак — трилобит. Постепенно развиваясь, мир увидел динозавров и птеродактилей, а вовсе не пауков. Откуда вы это взяли?

— Да я же говорю, что это предположение, художественная гипотеза какого-то английского писателя, я сейчас не помню какого...

— Болезненная фантазия.

— Фантазия, если хотите; насколько болезненная— не знаю. От ваших этих птеродактилей ничего не осталось даже в помине, а пауки... и сейчас... есть. Вы вот знаете — или нет, что в Бразилии есть такой паук, в диаметре с ногами в полметра, который сидит на дереве и ждет пока мимо него пройдет что-нибудь живое. Тогда он бросается на свою жертву, убивает ее одним ударом ядовитых челюстей и затем пьет кровь.

— Как так от птеродактилей ничего не осталось?.. Это вы мне баки забиваете, Николай Петрович. Есть даже изображения, отпечатки птеродактилей в некоторых породах.

— Да, но пауки-то и живые есть, а не какие-нибудь там отпечатки. Согласно этой гипотезе, мозг обезьяны стал увеличиваться вдвое скорее, потому что природе было необходимо строгое и спокойное созидание, а вовсе не разрушение, которое вносили пауки. И вот, наконец, настал момент, когда обезьяний мозг настолько сорганизовался, что обезьяны стали в состоянии бороться с пауками. Они заманивали пауков в их собственную паутину и уничтожали их.

— Ну, уж это я не знаю, Николай Петрович... — сказал я. — В последнее время от вас приходится слышать столько странного, что вы меня уже ничем не удивите. Да я и не знаю, к чему вы приплели эту сказку про пауков.

— Сказку? — переспросил Никпетож, загадочно хмыкнув. — Впрочем, что с вами разговариваю об этом: ведь вы — рационалист, материалист, марксист. А что вы скажете, гражданин рационалист, — зашептал вдруг Никпетож, нагнувшись ко мне. — Что вы скажете на такое соображение: откуда у человека все это врожденное отвращение именно к паукам? Даже не отвращение, это слабо сказано, а страх, ужас перед пауками? Сколько угодно вы найдете людей, которые возьмут в руки потомка ваших динозавров — ящерицу. Мышей не боится и не чувствует к ним отвращения ни один мужчина. Змей берут в руки и они подчиняются. А найдите мне человека, который согласился бы посадить себе за пазуху паука. Бррр, — говорить-то об этом страшно... Но это нужно преодолеть. Это необходимо преодолеть... Иначе можно дойти до сумасшествия. Вы знаете, Костя, что у меня болит верхняя корка большого мозга? Вот здесь. Это все от пауков. То есть, от одного паука. Вот он сидит. Неприятная личность.

Вне себя от отвращения я вскочил на ноги и посмотрел, куда показывал Никпетож. Показывал он на середину комнаты, на пол. На полу ничего не было.

— Странные шутки, Николай Петрович, — сказал я — пол чистый, никакого паука там нет.

— Есть. — Никпетож встал, походил по комнате, старательно обходя указанное им на полу место. — Мало сказать: большущий. Громадный! Мохнатый! Он сейчас спит — день, — поэтому я так свободно и говорю.

— А ночью — что же: двигается? — спросил я, поняв в чем дело.

— Да нет, не двигается, сукин сын, — с отчаянием воскликнул Никпетож. — Сидит. Разве что почешет ногу ногой. И что ему надо, я не понимаю. У меня мозг хотя и болит, но есть. Я его могу победить. Мне бы только пулемет достать. У вас нет пулемета, Костя? Впрочем, не надо.

— Почему не надо? — спросил я механически, чтобы что-нибудь сказать.

— Хитрый. Я раз припас топор, хотел топором пустить в его мохнатую харю. А он смылся. Остались одни очертания на полу. Отпечаток... в роде вашего птеродактиля.

— Это галлюцинация, Николай Петрович, — сказал я тихо. — Вы больны. Вам надо лечиться скорей.

— Вы думаете, Костя? Может быть и так. — Никпетож сразу стал каким-то расслабленным, сгорбился, словно из него кости вытряхнули. — Времени нет лечиться. И что самое ужасное, Костя, так это то, что будь вы на моем месте — вы бы его давно уничтожили, или проявили решительность действия по отношению к нему. А я вот... не могу. Нет у меня этого самого, как его... — боевого активизма. Не могу. Не могу.

Он очень крепко пожал мне на прощанье руку и еще раз повторил:

— Не могу!

Вчера я ходил на похороны известного поэта, и мне стало так на душе одиноко, что я решил зайти к Корсунцеву. Тут случилась неприятность. Я, по обыкновению, пройдя через коридор общежития, открыл дверь комнаты и вошел. Но в этот же самый момент кто-то из глубины комнаты закричал диким голосом:—Нельзя!— и я увидел совершенно красного Корсунцева и еще какую-то женщину, которую я сразу и не узнал. Только потом, когда она пронеслась мимо меня, я разглядел, что это уборщица из этого же общежития. Корсунцев на меня напустился, что я вхожу без стука. Я стал оправдываться, что и раньше так бывало. Потом я спросил Корсунцева, что неужели он не боится алиментов?

— Бывают вещи похуже алиментов, — отвечал Корсунцев. — Пойдем лучше к дядьке встречать новый год.

Сейчас пять часов дня, но я только что встал и у меня болит голова.

Никак я не мог ожидать того, что увижу на фабрике у Ваньки Петухова. Вчера я туда пошел повидаться с ним, как вдруг он встречает меня очень встревоженный, нахмуренный и говорит:

— Ты во время пришел. Твои показания, пожалуй, будут необходимы.

— А что?

— А то, что случилась скверная история с Партизаном.

— Погоди-ка... — сказал я, — ведь ваша фабрика называется «Люкс»?

— Ну да, «Красный Люкс». А что?

— Хорошо; теперь скажи, что такое с Партизаном и зачем мои показания.

— Трудно сказать в двух словах. Тебе нужно будет охарактеризовать Партизана, как человека. Это, видишь, нечто в роде суда, устроенного по желанию самого Партизана. Имей в виду, что рабочие очень возбуждены.

— Да в чем он провинился?

— Обидел одну работницу.