Н Огнев - Исход Никпетожа

— Ты поэзию-то не разводи, — крикнули из зала.— Мастер глаза замазывать!..

— Тут как раз и нужна поэзия, для понимания моего дела, ответил Партизан. — Тут именно все воспринималось поэтически. Тут вся кровь и вся грязь войны обращались именно к поэзии. Не знаю, как другие, а я глядел не на землю, не на людей, а куда-то поверх... Это трудно об’яснить, но башка, башка пылала... А иначе как же понять, что мы вшивые и оборванные опрокинули и уничтожили сытых, обутых, снабженных техникой. Вам прекрасно известно, товарищи, что нас вела революция, а революция — это и есть поэзия! А когда мы с нашими пылающими башками и с неостывшими от жара пулеметов руками пришли к разрушенным заводам и к почерневшим пожарищам для того, чтобы строит вновь—не секрет, что у многих и многих опустились руки и погасли факелы в башках. Ведь это настали будни, товарищи!.. А надышавшись воздухом степей и взвинченные пороховым задором, многие не могли сразу воспринять того, что и в буднях есть своя какая-то поэзия. А я вот — и до сих пор этого не воспринял.

— Погоди-кась, гражданин, — перебила вдруг Зыкова. — Я так думаю, товарищи, что он не по существу. Это что же, мы и будем тут разводы разводить: поэзия — не поэзия, воспринял — не воспринял. Чорт-те што! Нет, пускай он расскажет, за что он девушку обижал, а узоры его нам не нужны!

— Как не нужны?! — с силой сказал Партизан и мне вспомнилось, как он читал стихи. — Дайте мне высказаться, товарищи. Я долго молчал. Мне теперь сказать надо.

— Дай ему сказать, Зыкова, — ответили из зала. — Пущай выговорится. Он все-таки, видать, наш...

— Да, стать над буднями, — как-будто задумчиво продолжал Партизан. — Задача нелегкая — стать над этими самыми буднями, когда сам весь в будничных делах, заботах, учебе, строительстве... Но ведь только тогда, когда станешь над буднями, обнаружится новая поэзия, романтика этих самых будней и взлет от земли куда-то ввысь...

Зыкова засмеялась.

— Может это и смешно, даже наверное, это смешно, — ну, а для меня в этом и заключался весь ужас. Ужас несоответствия между повседневностью и стремлением к поэзии, к романтике... Да нет, я все не те слова говорю. Слова у меня все книжные, надуманные, но этому, по крайней мере, есть оправдание. Вы сами, вы, класс — послали меня учиться; — я добросовестно учился, и вот, выучился этим книжным словам. Шесть лет учебы не проходят даром и мне, пожалуй, ближе язык интеллигента, чем мой родной, рабочий язык.

— Вот это — что верно, то верно, — не удержалась Зыкова.

— Язык, а не сущность. Интеллигенция наша мне чужда, не понимает она меня... Я и думал, что может вы поймете,—как-то устало продолжал Партизан.—Ну вот. Теперь история с этой Нюрой. Обыденка, повседневщина стала для меня немыслима. Трудно тянуть одну и ту же песнь под одну бирку с окружающим, товарищи. Вышло так, что я взбунтовался против будней, против испепеляющего их гнета. Ну, а мой бунт вышел жалким, никчемным, противным и враждебным своему классу, вам, социализму, всему, ради чего я живу... Я вне обычных рамок захотел построить свою жизнь— и вперся со всего разбегу в тупик. Я сказал себе: — вот девушка, она некрасивая, она горбатая, должно быть ей живется тоскливо... попробую я сделать ее жизнь яркой, да и сам ринусь в бой против обычного, ненавистного мне этой своей обычностью, будничностью... Ну вот, и ринулся! Подошел к ней на улице, стал уверять, что мы давно с ней знакомы, вообще задача была: воображение претворить в плоть и кровь, облечь живой жизнью фантазию... А вышло уродство. Я сам это сознаю. Она испугалась, стала звать на помощь сначала подругу, потом милицию... квартирную хозяйку, Варвару Петровну. Чорт! — С тоской воскликнул Партизан, — Я ей, этой Нюре, только хорошего хотел... а она против моей романтики позвала на помощь именно обычное, именно будни; сейчас же пришли ей на выручку и опрокинули меня на обе лопатки. Я знал одного товарища, — помолчав сказал Партизан, — который в почти аналогичном положении разбил себе череп ручной гранатой. Ну... а я — не такой. Я пришел к вам, братцы. Я... преступник перед вами... перед классом. Может, и вина моя вся в том, что я от вас как-то отошел, зашился в учебе. Ваш приговор — для меня окончательный будет.

Как только он кончил, в зале зашушукались и зашевелились. Сразу можно было определить, что речью Партизана слушатели не очень довольны.

— Ну, так вот, — сказала Зыкова. — Кто желает? Я так думаю, что история эта все-таки непонятная. Мое мнение такое, что зря мы все это затеяли. Тут нужен правительственный, советский суд, он бы и разобрал; пускай этот гражданин там бы и разводил про поэзию и что он не может по будням жить а только по праздникам. Там бы живо подобрали статью. И еще это не доказано, может он ее изнасиловать хотел. А эти надстройки придумал для отвода глаз...

— Да, ведь Квасина подтверждает, что ничего такого не было, — с досадой перебил Ванька Петухов.— Ты-то, чего, Зыкова, разоряешься? Можно подумать, что ты спишь и видишь, как бы человека в тюрьму упрятать. Все-таки не забывай — ведь товарищ! Я с ним полгода в одной комнате прожил и мог бы за него поручиться...

— Слушь-ка, ребята, — внезапно воодушевился Пашка Брычев. — А что, если так сделать?.. Ну, скажем... Нюрка Квасина все толкует, что его и не знала совсем. А я, братцы, слушь-ка, сам по себе знаю: с девками, братцы, — ох, как трудно!.. Так может, понимаешь, их честь честью познакомить... Ну, чтобы она его знала... Тогда, братцы, все придет, слушь-ка, в свой аккурат. Да вы чего, черти ржете?..

— Верно, товарищи, Пашке трудно с девками приходится, — покрывая общий хохот, крикнул какой-то рабочий из зала.

Из-за стола президиума поднялась и вышла к рампе Ганя Чиж.

— Я не согласна с Зыковой, — сказала она. — Этот товарищ к нам пришел, нашего суда просит, а мы его будем отсылать. Он ценный — Петухов говорит. И я считаю — его оставить, ну, только, конечно, чтобы он не позволял себе, как таковой... девушек не обижал бы, то-есть...

В зале послышался шум. Все головы обернулись назад: сквозь толпу к сцене пробирался предфабкома Федорыч.

— Стой, ребята, не чепляйся, так нельзя, дай мне слово, — кричал он. — Зыкова, даешь слово! Я вот что, я этого братишку знаю, — запыхавшись кричал он уже на сцене. — Это Васька Трифонов, он свой, мы с ним вместе вшей кормили. Как же, Васька-то... Очень он нам даже известен. Он у генерала Маевского на Харьковском вокзале из под носа венигрет унес. Он тогда за полового официанта ходил, как разведчик... Вот сейчас провалиться! Смехота! Генерал венигрету хочет кушать, а Васька унес...

— Да брось, что ты шутуешь, Федорыч, — с досадой перебил Партизан. — Тут, милый друг, серьезное дело...

— Да я всерьез! — не соглашался Федорыч. — Тут такое дело, чортики с рожками: товарища встретил, а ты: шутуешь...