Н Огнев - Исход Никпетожа

Сегодня Владимир Шахов зашел за мной по уговору в семь часов, и мы отправились. Денег у нас на трамвай не было, поэтому шли пешком. Шли мы очень даже долго, куда-то совсем на окраину, и даже за окраину, потому что около получаса пришлось переходить снежным полем и какими-то перелесками. Была метель, так что лицо все заиндевело, и было трудно дышать, и я задумал воротиться, но Шахов все уверял, что близко, да и мне, признаться, не хотелось отступать из-за погоды.

Пришли к какой-то даче, окна были темные, и я решил, что никого нет, но Володька постучался в дверь четыре раза, и из-за двери какой-то голос спросил:

— Кто?

— Посвященные, — ответил Володька, и меня разобрал смех, и вместе с тем какая-то жуть — уж очень было похоже не то на заговор, не то на Шерлока Холмса.

— Какая вещь вам больше всего дорога? — спросили явственно из-за двери.

— Душа человека, — ответил Володька. («А мне — собачий хвост», — добавил я про себя).

Дверь раскрылась, и мы, пройдя довольно темный коридор, очутились в широкой и светлой передней, где висело очень много верхней одежды. Горничная (или там чорт ее знает кто) в белом переднике помогла нам стащить с себя пальтишки, и мы вошли в следующую комнату. В ней было почти совсем темно, и Володька сказал мне шопотом:

— Садись.

Мы сели на диван и посидели минут пять. Я спросил Володьку:

— Что же, дух теперь явится, что ли?

Но Володька сжал мне руку, так что я замолчал. Потом вдруг из темноты раздался голос, так что мне стало опять жутко. Голос спросил:

— Кто с тобой?

— Кандидат в братья, — ответил Шахов.

— А он уже готов к принятию?

— Почти готов.

— Тогда он будет допущен на собеседование младших.

Комната осветилась — кто-то зажег электричество, но в ней никого не было.

— Что за чорт такой? — спросил я у Володьки, но он опять сжал мне руку и сказал:

— Пойдем, таинственность кончилась.

Таинственность-то кончилась, но зато началась буза. Мы прошли опять по коридору и были впущены в маленькую комнатушку, где сидело несколько человек молодежи. Там была одна девчина, но к своему удивлению я увидел там... Пашку Брычева с Ванькиной фабрики. Я было хотел с ним поздороваться, но он мне подмигнул, так что я понял, что лучше не показывать нашего знакомства. Это мне понравилось, потому что показалось в этом больше авантюризма. (Я вообще-то авантюризма не признаю, но в таком деле он уместен).

В этой комнатенке происходило собрание без всякого председателя, а просто всякий кто угодно брал слово и говорил. Говорили тихо, спокойно, так что ничуть не было похоже на наши бурные собрания в вузе. Все это было довольно приятно, но самая суть разговорчиков, когда я прислушался, оказалась совершенно поразительной.

— Ближнего нужно носить в себе, как сосуд, — сказал какой-то белобрысый парень, — но не простой сосуд, а сосуд с драгоценной влагой, и эту влагу никак не допускать к пролитию. (Так и сказал). Воспитав в себе такое отношение к одному, к избранному, к лучшему, к излюбленному, мы становимся уже на высшую ступень, мы переходим к общей любви, мы сами становимся общностью.

— Брат, но как поступать в том случае, если к ближнему почему-либо закрадется злоба в сердце? — пропищала девчина.

— Сестра, — ответил белобрысый, — злобу эту нужно уничтожить и раздавить, как ядовитую змею. Тогда вмешался я. Я спросил:

— Ну, а как поступать в том случае, если ближний наступит тебе на ногу или залезет в карман?

— Вопрос ваш — дурного тона, брат, — ответил белобрысый. — Даже первичное общение младших Вольных Братьев не допускает таких поступков.

— Да ведь в трамвае или в киношке не станешь об’яснять ближнему, который залез тебе в карман, в чем состоит первичное общение?

— Брат, — кротко ответил белобрысый, — вы, очевидно, не введены в простейшие технические правила наших кружков. Дело в том, что первичное общение и состоит в том, что только два младших брата проявляют друг к другу братскую любовь. Когда же любовь эта разовьется и окрепнет настолько, что перерастет любовь к одному человеку, мы расширяем ее пределы, мы допускаем общение на основе любви уже не двум из братьев, а целому пятку. Но при этом конечно, не возбраняется относиться любовно и ко всем остальным людям. Не следует допускать крайнего толкования, потому что неопытный брат неизбежно столкнется с материалистическим отношением к себе и к своему братскому чувству.

Говорил это белобрысый складно, словно по книжке читал, но меня задело то, что он сказал насчет материалистического отношения.

— Ну хорошо, — сказал я, — что двум допускается братски любить друг друга — это понятно. Это для начала. Кашу заваривать. Ну, а если у одного из двух, скажем, нету жилплощади, — то другой ему отдаст свою — из братской любви, разумеется?

— Конечно, отдаст, — с жаром пискнула девчина.— Всего себя отдаст, а не то что жилплощадь.

Поглядел я на нее искоса: уж очень плюгавая и с красным носиком, так что проситься к ней в братья не было никакого расчета. А у меня создался уже план. Я встал и торжественно сказал:

— Братья! Я вполне воспринял ваше учение и стал его полным адептом. Но позвольте мне самому указать, кого я выбираю в первичные братья. Это вот этого гражда... то-есть, брата.

И я указал на довольно-таки откормленного и прилично одетого парня. Парень этот сейчас же оглядел меня с головы до ног, скорчил, как мне показалось, на минутку кислую рожу, потом наклонился к белобрысому и что-то ему прошептал. Белобрысый сейчас-же сказал:

— Но вы, вновь обращенный брат, знайте, что и вам придется поступаться личными интересами во имя братской любви. Во всяком случае, если интересы ваши и избранного вами брата разойдутся, вы обязаны апеллировать только к нашему собранию, иначе к собранию младших. В этом вы должны дать торжественное обещание.

— Даю торжественное обещание, — ответил я.

— И кроме того, на первое время вы должны подчиняться избранному вами брату, потому что он опытен и более знающ, чем вы.

— Обязательно буду подчиняться до всякой тютельки. — сказал я и даже зачем-то поднял руку, как германские красные фронтовики. — Только очень прошу мне ответить на один вопросик. А насчет социализма — как?

Все замолчали. Девчина воззрилась на меня, как на крокодила из Зоопарка. Белобрысый тоже распялил глаза, потом ответил:

— Несколько не понимаю вопроса. Что насчет социализма?

— Социализм то строить... опосля будем?

Пашка Брычев фыркнул. Толстомясый парень, которого я выбрал в братья, поглядел на меня еще подозрительней.

— Строительство социализма есть наша программа максимум, — выдавил, наконец, из себя белобрысый. — Мы должны раньше заложить фундамент братским общением друг с другом.