Н Огнев - Исход Никпетожа

Немножко рано, ну, — да ничего.

А с другой стороны, я понимаю, проанализировав себя хорошенько, что это все из-за нее.

Я сейчас все держу в себе, и даже здесь не пишу обо всем случившемся. Мне сейчас это очень трудно, нужно как-то себя преодолеть.

Усиленно хожу на лекции, занимаюсь, хотя в большинстве случаев не слышу, что говорится, а строки в книгах наезжают одна на другую.

Совершенно дурацкая вещь — любовь к девчине, по-моему, это тоже в роде любви к ближнему.

Я теперь вполне понял, что за штука любовь к ближнему: Милий подал на меня в Нарсуд, чтобы меня выселить. Меня уже три раза вызывали на собрание младших, но я не ходил. Чорт их дери совсем! Почти все свободное время просиживаю в библиотеке, делаю выборки, прочитываю уйму книг, чтобы самому себе доказать, что любовь — вредная штука и мешает жить.

Вчера мне целый час не отпирали парадное. Наконец, отпер другой жилец. Таким способом меня не возьмешь.

Теперь мне как-то легче стало, и я могу, пожалуй, описать то событие. Оно произошло 19 января. День этот я запомню на всю жизнь, потому что именно в этот день я убедился во вреде пассивности и созерцательной жизни.

Вот в чем дело.

Я сидел один, «первичного» не было, как вдруг звонок; в дверь просовывается голова хозяйки квартиры (тоже стерва порядочная) и говорит, что меня спрашивают. Выхожу в переднюю — Сильва.

— Как это ты меня разыскала? — страшно обрадовавшись, спросил я.

— Очень просто: зашла к Ваньке, он и сказал.

Села она на диван и смотрит на меня блестящими глазами.

— Ты что сияешь? — спросил и.

— Сейчас все узнаешь, погоди, мне так весело... как никогда.

— Да что случилось-то?

— Если ты хоть немножко ко мне хорошо относишься, тогда тебе тоже будет весело. И вообще, ты не должен отнестись к этому как-нибудь плохо.

— К чему, — к этому?

Тогда она встала с дивана, закружилась по комнате и говорит:

— Что бы ты сказал, если бы я вышла замуж?

Я себе на минутку представил: Сильва — и замужем. Муж — бородатый (почему-то мне показалось, что он обязательно должен быть бородатый), а она его целует в лысину. Стало противно и смешно.

— Что-то не вяжется одно с другим: ты — и замужество. На кой тебе чорт оно нужно?

— Да знаешь... как вот ни толкуешь о самостоятельности, но... у нас женщин, видно, такое естество, что нужно в ком-то раствориться. Впрочем, ты не думай — Сильва села рядом со мной — ты не думай, что вместе с тем женщина отказывается от всякого раскрепощения. Это — само собой. Я все равно буду бороться за полную женскую свободу от мужчины. Я даже мысли не могу перенести о том, что я буду там какой-то рабой или самкой. Я своего знамени не опущу и не брошу! — Сильва ударила кулаком по коленке. — Сейчас не такой воздух, чтобы женщине задыхаться по-прежнему. Вот, что мне рассказывал... Жорж.

Сильва встала. Как только она упомянула Жоржа, у меня тяжело заныло в сердце.

— Ну вот, он был в этом самом... Узбекистане, что ли — прошлым летом. Ну, и там есть какой-то бывший храм, и подножие этого храма из совершенно голубых камней; понимаешь, должно-быть, это очень красиво. На этих голубых камнях, высоко, высоко стоит памятник Ленину. Ну, и вот: представь себе революционный праздник, кажется — 1 мая. А они там, эти самые узбеки, ходят в разноцветных халатах, и только женщины — как мертвецы, в черных паранджах, так что им дышать-то с трудом приходится, они ведь плетеные, из конского волоса, паранджи-то... Ночью перед памятником Ленину разжигают большущий костер: представь себе, красный огонь костра озаряет снизу голубые камни и там где-то на верху — тень Ленина. Собираются громаднейшие толпы, и в полночь, без всякого знака, женщины начинают сбрасывать с себя паранджи — и швырять их в костер... Раз — и в костер... Ррраз — и в костер... Достаточно одной какой-нибудь швырнуть, как уже швыряют десятки, сотни... Поднимается вой, плач, раздаются угрозы... Но женщин это не останавливает: они в каком-то экстазе рвут с себя паранджи и швыряют их в костер. Плачут старухи, угрожают мужья; но женщинам все нипочем. И я, знаешь, Владлен, этот экстаз понимаю: ведь, паранджа, помимо своих неудобств, символ рабства, забитости женщины... Правда, их опять через два-три дня заставляют надевать паранджи, но в следующий революционный праздник— та же история. Здесь какой-то величественный процесс освобождения... какой-то мощный массовый протест... Женщин убивают, баи убивают, наемники убивают, — но паранджи все летят и летят в красный костер, пылающий под тенью Ленина... Ой, кажется, я красиво заговорила...

— Н-да, — сказал я угрюмо. — Жорж, рассказывал?

— А что ты имеешь против Жоржа, Владлен, миленький?— Сильва села рядом со мной и погладила меня по волосам, отчего я вздрогнул, как от электричества.— Жорж — хороший, ведь это правда, родненький мой? Скажи, что это — правда?

— Чорт его знает, — с досадой ответил я. — В последнее время от тебя только и слышишь, что про Стремглавского. Неужели других тем нету?

— Я должна сказать тебе все, — тихо ответила Сильва. — Мы с Жоржем расписались.

Мне в эту минуту показалось, что на меня село какое-то огромное, мягкое, черное животное и тупым животом прижало меня к земле.

— Ну, что ж ты замолчал, миленький? — спросила Сильва, гладя меня по волосам. — Ведь пойми, я иначе не могла, я, конечно, виновата, что не посоветовалась с тобой... В конце концов, ты мне всех ближе из товарищей, мы с тобой вместе росли... А Жорж — ведь это — другое... Пойми, он весь деятельный, какой-то огнедышащий, и я ему не могла сопротивляться, когда он мне это... предложил. Я становлюсь не собой в его присутствии.

— Значит, я не деятельный? — спросил я.

— Ты последнее время стал каким-то другим, чем был в школе. Как-будто тебя подменили... По существу-то ты остался таким же, но должно быть, с тобой что-то произошло, чего я не знаю...

— Прекрасно ты знаешь, — с досадой перебил я. — У меня умер отец, мне на бульварах приходилось ночевать, да я и сейчас, по существу, без квартиры... Ты очень хорошо знаешь — лучше, чем кто-нибудь, как мне приходилось трудно... И вместо того, чтобы подождать, ты...

— Чего подождать?

— Ну... сама понимаешь, чего. Что я, об’яснять еще тебе стану?

— Конечно, должен об'яснить, потому что иначе я ничего не пойму, — с горячностью сказала Сильва. — И совершенное свинство будет, если не об’яснишь. Чего я должна была ждать?

Тут я понял, что сморозил глупость. Ведь между нами никогда в жизни не было сказано каких-нибудь слов, которые могли бы нас связать. В меня вошла какая-то гнетущая пустота, и я ни с того ни с сего стал ругаться. Мне даже стыдно теперь писать, что я тогда Сильве наговорил.

Она все терпеливо выслушала, потом спросила: