Октав Панку-Яшь - Долго еще до вечера?

ЭТА НЕВЕРОЯТНАЯ ИСТОРИЯ про папу, мальчика и палец.

Папа это я.

Мальчик — мой сын.

А палец — палец моего сына.

Но давайте обо всем по порядку.

Я, ребята, папа как все папы; когда я был маленьким, дедушка с бабушкой хотели сделать из меня доктора, папа с мамой — инженера, а я хотел стать извозчиком, и не знаю, как это получилось, но время прошло, и вот я стал, кем пришлось, то есть писателем.

Выходит, я — папа, который пишет для вас сказки.

Как раз вчера мне надо было написать одну сказку.

Но какую сказку? Я и сам не знал. Сидел за столом и думал, про что писать.

В комнате тишина. Когда я пишу, мне любой шум мешает. Мешает даже, когда во дворе ребята кричат:

Мне неприятно не только то, что они шумят, но особенно, что плохо говорят про Нику, мальчика очень порядочного, который из пушки никогда не стрелял, потому что папа не разрешает ему играть огнестрельным оружием, и, потом, он живет в квартире, где пушка не поместится, разве только если вынести стол, стулья и шкаф, не говоря уже о том, что ночью Нику спит и вовсе не на раскладушке. Но вчера было тихо. Никто не хлопал дверями, не бил стекла, не рушил стены и не кричал: «Пожар! Горим!» А это прежде всего значило, что соседского мальчика, Григорицы, не было дома. Вдруг я услышал: меня зовет слабый, тоненький голосок. Я поглядел в одну сторону, поглядел в другую — никого!

— Может, мне показалось, — вслух сказал я.

— Нет, не показалось! Это я звал тебя, — опять уловил мой слух слабый, тоненький голосок.

Я опять поглядел в одну сторону и опять в другую, порылся в корзине для бумаг, обшарил карманы — никого!

Поверьте, ребята, я вообще-то не трус. Когда я был маленьким, я однажды даже в погреб один спустился. А в другой раз, когда врач пришел в школу делать уколы, я не побежал прятаться в чердак. Я отлично спрятался и под партой… Но тут, тут, не стану врать, мне стало страшно.

Все же, владея собой и только чуточку дрожа, я спросил:

— Кто меня зо-зовет?

— Я!

— И где ты пря-прячешься?

— Я не прячусь. Мне не до игры. Я здесь, на столе, у чернильницы.

— Где? — в ужасе вскрикнул я. — У чернильницы? Сейчас же слезай! Хочешь чернила пролить? Да еще, поди, залез в обуви…

Но в то же мгновение мне стало ясно, что на столе никого нет, и я — вот так штука! — говорю сам с собой. Я стал искать очки но нигде их не находил.

Впрочем, это всегда так бывает: не могу найти очки без очков!

— Очки ищешь? Они здесь, на пресс-папье, — опять послышался слабый, тоненький голосок.

— Благодарю, — пробормотал я. — Ты очень любезен.

Я торопливо нацепил очки на нос и направил взгляд в сторону чернильницы.

Вы, ребята, не поверите, но на откинутой крышке моей серебряной чернильницы, которую я очень люблю, сидело крохотное существо, не больше пальца, — нет, я не ошибаюсь, — как две капли воды похожее на палец, на чей-то знакомый палец.

На голове у него было немного великоватая синяя шапочка (которая напоминала бабушкин наперсток, если это не был в самом деле наперсток), с головы до пят крошка был закутан в длинную белую пелерину и подпоясан красным кушаком (в котором я признал — но, может быть, и ошибся! — шерстяную нитку от моего новенького свитера).

Страх прошел, так что я довольно строго спросил:

— Кто ты такой и что тебе надо?

Но крошка не растерялся и ответил мне самым естественным образом:

— Не узнаёшь? Посмотри хорошенько…

Я посмотрел хорошенько сквозь толстые стекла очков, то приближая их к глазам, то отодвигая.

— Не в обиду будь сказано, но я не знаю тебя! Как будто похож на…

— На кого?

— Не знаю, не хочу обижать, но ты как будто похож на палец!

Крошка с удовольствием рассмеялся:

— Нисколько не обижаешь! Я палец и есть!

— Как? — воскликнул я, охваченный ужасным предчувствием. — Ты — палец? Палец — и больше ничего? Чей же ты палец?

— Твоего сына, Александру.

— Что ты говоришь?! Ты — палец Александру? И что ты здесь делаешь? Почему ты без Александру?

Кто тебе позволил ходить одному, будто ты сам себе голова? Не стыдно тебе?

Крошка молчал, бросая на меня печальные взгляды, которые меня, слабого человека, смягчили. Я пожалел, что накричал на него. И хотя мне было не до улыбок, я улыбнулся.

— Ну, не обижайся, скажи мне… Скажи, пожалуйста…

С этого момента я стал свидетелем невероятной, но все-таки истинной истории, истинной, как все истории, разумеется, за исключением неистинных.

Вот что узнал я от крошки.

— Меня зовут Большепал. Я — большой палец левой руки твоего сына Александру. Из всех десяти пальцев обеих рук я — самый несчастный, самый обиженный, самый измученный. Я терпел сколько мог: год, два, три, четыре… Хватит! Больше не могу! Я решил — и думаю, что решил правильно, — уйду, куда глаза глядят.

— Но почему? Как это можно? Где это видано, чтобы палец выкинул этакий фокус?

— Почему? — переспросил Большепал. — Удивляюсь, что тебе непонятно! Потому что — да, да, это правда! — Александру целыми днями держит меня во рту. Потому что он не может заснуть, если меня не сосет. Сколько раз ему говорили, сколько раз просили — напрасно! Чуть что — опять меня в рот! Нет! Больше я так не могу! Мне сырость вредна. У меня вечно насморк, вечно простуда…

И в доказательство, что он говорит не пустые слова, Большепал чихнул три раза подряд.

— Будь здоров! — пожелал я ему.

— Спасибо, — ответил он, и я убедился, что Большепал — уж не знаю, на кого он похож, — вежлив и благовоспитан. Затем он продолжал: — Из-за этого я и ухожу. Никто и ничто не остановит меня. Я задержался здесь, чтобы проститься с тобой.

Верите ли, ребята, я смешался и растерялся.

Что ответить ему? Как его удержать?

Я поглядел в окно. Был хмурый осенний день. Шел мелкий, но частый дождь. Ветер с завыванием гнул деревья и вприпрыжку плясал на железных крышах.

Я содрогнулся:

— Нет, я не отпущу тебя в такую погоду. Ты еще хуже заболеешь. У тебя нет ни зонтика, ни плаща… Как ты пойдешь?

Но Большепал и слышать не захотел.

— К сырости мне не привыкать. Никакой беды не случится. Найду какое-нибудь пристанище.

— И потом, у тебя денег нет. А может, придется трамваем ехать… Может…

— Мне денег не нужно. Кому нет пяти лет, ездят в трамвае бесплатно…

Мне было ужасно жалко Большепала. Но еще больше жалко Александру. Ведь он — мой сын. Надо было как-то ему помочь, убедить Большепала не покидать его.

— И к тому же, — попытался я наудачу, — у тебя нет документов. Вдруг тебя милиционер остановит? Тебе же добра желаю, не уходи! Оставайся дома… Вот, если хочешь…