Клавдия Филиппова - Повести

— Берите, — сказал он просто и ласково, придвигая к ней конфеты.

— Геннадий Петрович, — шёпотом проговорила Ирина, — как же мне быть?..

— Как быть? — тихо, в раздумьи повторил он и, склонив голову, забарабанил пальцами по валику дивана.

Затем встал, беспокойно прошёлся по комнате. Ирина украдкой взглянула на него. У него было такое растерянное, страдающее лицо, что она сразу, без слов, поняла: Геннадий Петрович не поможет ей, он ничем не может помочь ей.

И, действительно, что мог он сделать для Лотоцкой? Накануне на заседании педагогического совета он вместе с Авениром Петровичем, учителем естественной истории, решительно встал на защиту Лотоцкой.

Тогда Ольга Генриховна очень прозрачно дала им понять, что если они будут ещё защищать таких особ, как Лотоцкая, то лучше им поискать другое учебное заведение, где можно безнаказанно нарушать установленные правила.

И защита смолкла.

Ирину вдруг охватило равнодушие: «И пусть. Не надо. Ничего не надо… Теперь всё равно…»

— Я пойду, Геннадий Петрович! — сказала она, вставая с дивана.

Он молча проводил её.

Опять Ирина на улице, и опять страх, беспокойство, отчаяние охватили её с новой силой.

Она представляла себе лицо матери, то, что ожидает её дома…

Сова, верно, уже побывала… сказала всё. Что же теперь? Как? Мама будет бить… до тех пор, пока с ней не начнётся припадок. Схватится за сердце — упадёт. А папа посмотрит сердито, скажет: «довела?» И достанет лекарство из комода… Как же теперь будет? Из дому выгонят. Куда идти? Что же делать! Что делать?

Она вернулась домой позднее обычного. Посмотрела на мать и поняла, что та ещё ничего не знает. Прошла в свою комнату и положила на полочку книги.

«Всё равно Сова явится сегодня же… Может быть, завтра. А вдруг сейчас?..» — подумала, холодея, Ирина и пошла к матери. Отца дома не было.

— Мамочка, у меня голова болит очень. Я выпью порошок и лягу… Можно?

— Добегалась! Говорила, рано пальто снимать, вот и простудилась опять! Своим умом хочешь жить… — ворчала мать. — Иди, ложись!

Ирина подошла к комоду, выдвинула ящик, перебрала несколько флакончиков и коробочек, вытащила из дальнего уголка бутылку с тёмнокоричневой жидкостью. Открыла пробку, понюхала и сморщилась.

Потом налила в стаканчик этой жидкости, добавила немного воды и сразу выпила всё. Разлился терпкий запах…

В своей комнатке Ирина вырвала из общей тетради листок, написала:

«Мама и папочка! Меня исключили из гимназии. Простите меня.

Она положила записку на полочку на свои книги, затянутые в ремни. Потрогала ремешок… «Новые ещё совсем… останутся…» Потом передвинула записку поближе к краю. С полочки что-то упало. Ирина нагнулась, подняла небольшой альбом для стихов. Перелистала…

Ирина закрыла альбом, положила его на полочку… «И это останется, и всё… только я…»

Ей нестерпимо захотелось спать. Не раздеваясь, она легла на кровать, и сейчас же ей стало казаться, что стены её тёмной комнатки уплывают, а на их место встают другие — высокие и холодные… А она точно опускалась вниз, в глубокую яму.

Внезапно острая боль уколола руку. Рука сейчас же стала расплываться, терять форму и закрыла собой всю Ирину. В яме вдруг стало светлее и выше, но было страшно пошевелиться: всё кругом качалось. Похоже было, что Ирина лежит на большой волне и стремительно катится куда-то. И кругом шумели тоже волны. Сквозь шум слышались голоса. Один гневный, возбуждённый, другой — ровный, скрипучий. Чей это голос? Он казался таким знакомым. Слышала же она, слышала этот голое! И тот, второй, тоже!.. Голоса стали громче. Тот, убеждающий, сделался сердитым. И вдруг Ирина узнала его: Сова!

Первое, что увидела Ирина, когда открыла глаза, были лица подруг — Мики и Зойки. В ногах кровати сидела мать. А там дальше, около стола, сжав голову руками, — отец.

В первый момент она не поняла, зачем это все собрались около неё, почему она лежит здесь на отцовской кровати, а не у себя, в своей маленькой тёмной комнатке. Она не поняла, как попали сюда Мика и Зойка, главное, что случилось с отцом? У него такое расстроенное лицо.

Потом она вспомнила, и ей сделалось страшно. Она пошевелилась. Мать и подруги бросились к ней.

— Доченька! Иринушка! Что ты наделала? — плачущим голосом воскликнула мать. — Поили-кормили, ростили… а ты… добилась, что из гимназии исключили!..

Мать громко заплакала.

— Будет тебе! — сердито оборвал её отец.

Тут случилось то, что Ирина не могла забыть потом всю жизнь. Отец, любимый, но такой суровый и молчаливый, встал со стула и подошёл к ней. Сам!

— Как же ты это, дочка, а? Разве можно так? В жизни многое случается, надо уметь всё перенести. Ну — исключили… что мы — звери с матерью? Вырастили тебя и на смерть послали бы?.. Неужели ты думала, что я тебя не люблю?! Эх ты… гусёнок!

Он круто повернулся и, пряча лицо, быстро вышел из комнаты.

— Это было когда-нибудь, чтобы отец плакал? — вскрикнула мать. И, сильно шаркая ногой, она торопливо ушла вслед за отцом.

— Вы давно здесь? — спросила Ирина.

— Часа два, — ответила Мика и горячо воскликнула: — Ах, Иринка, как мы рады, что ты жива. И папа мой рад..

— Разве он был здесь?

— Да он же тебя лечит, вот чудачка! А то кто же? А я у тебя сегодня буду ночевать, папа поручил мне уход за тобой, — с гордостью сообщила Мика. — Ещё сестра из папиной больницы, она сейчас в аптеку ушла. Знаешь, Ирина…

— Мика, не болтай! — строго остановила её Зойка. — Ирине нельзя разговаривать.

— Без тебя знают, — огрызнулась Мика. — Она ведь молчит, я говорю.

— Говорите обе! — попросила Ирина.

— Тебе все девочки привет посылают и Геннадий Петрович. Он тоже придёт сегодня.

— Правда? — взволновалась Ирина и привстала.

— Лежи, лежи! Придёт. Ты знаешь…

— А Катя Русанова, — перебила её Зойка, — про Буруниху такие стихи написала — ужас! Её теперь все зовут: «Ната Бурунова — рыжая корова».

— Да помолчи, Зойка! Мы, Ирина, хотели тебе сказать…

Мика стала серьёзной.

— Ты не думай, что мы всё на тебя свалили… с журналом. Мы с Зойкой и Катя с нами к Ольге Генриховне ходили и всё рассказали… что мы тоже выпускали журнал, а что придумала это я.

— Вы с ума сошли! — испугалась Ирина. — Да ведь вас тоже исключат!

— Мы и хотели, чтобы исключили. Раз тебя — пусть и нас… Только ничего не вышло. Ольга Генриховна рассердилась, не поверила, говорит, что мы для того, чтобы тебя выручить, что не ожидала такой глупости, особенно от меня. Поведение ещё на минус сбавила, и всё. Ну и пусть. Но не в этом дело, а в том… — Мика сделала значительное лицо и продолжала: — Мой папка — прелесть, он уговорил твою маму, ты будешь жить у нас на даче и… — Мика сделала паузу и торжественно закончила: — и готовиться к экзамену у моей жужелицы. Вот!