Иван Коданев - Пойте, птицы, пойте!

Мы быстро зажгли камелек — дверь была распахнута — и, сидя у огня, молча глядели в проем на затихающую к вечеру тайгу, вслушивались в ее голоса, звуки. Сизая вечерняя дымка плыла по низинам, затягивала горизонт…

Три дня охотились на зверя и птицу, облазили все знакомые с детства места, из милых сердцу речушек испили водицы, точно исполняя какой-то древний обряд… Намаявшись, с трудом добирались до избушки. Но стоило глотнуть заваренного на травке чайку с дымком, съесть миску горячей похлебки — и усталость как рукой снимало! Пора уже возвращаться, а Миша и слышать ничего не хочет.

— Давай еще ночку переночуем, а? Мяса у нас вдоволь, а без хлеба и сахара обойдемся, — умолял он. — Когда еще попаду сюда? А ведь полжизни себе добавишь, точно!

Что поделаешь? Пришлось остаться.

В тот последний вечер сидели мы перед избушкой, тянули чаёк, снова предавались воспоминаниям.

— Помнишь, у нас за селом была большая-большая яма? Глину там еще когда-то брали…

— Это где мы в «войну» играли?

— Вот-вот! Еще в этой яме трясогузки гнездо себе свили. Только мы с тобой и знали, и не говорили никому, чтобы не разорили, помнишь?

— Помню. А наш любимый кедр возле деревушки Серт помнишь?

— Господи! Ну как же! Кедр…

— Его нет уже. Спилили, — заметил я.

— Да как же это?! Вот жалость! — расстроился Миша. — Думал, вот поеду в деревню, обязательно к нему схожу…

Он замолчал.

Давно наступила ночь. Луна, похожая на серп, повисла над спящей тайгой. Яркий полумесяц то прятался за плывущие облака, то выглядывал снова. Вдалеке закричал филин. Миша негромко запел старинную коми песню, я начал ему подтягивать.

Но вот набежал ветерок, костер наш затрещал, вспыхнул. Миша вдруг вскочил, пустился в какой-то немыслимый пляс, а потом разбежался и перепрыгнул через пламя, потом еще, еще раз — ну как когда-то, в детстве!.. Не выдержал и я, тоже стал прыгать.

После нашей встречи прошло еще немало лет. Давно не видался я с Мишей, Михаилом Васильевичем, другом детства. Но, вспоминая о нем, всегда вижу тайгу, луну над острыми верхушками елей, наш костер, суматошный пляс, прыжки через огонь… Тот последний вечер на какой-то миг словно возвратил нам детство, и это было прекрасно. Невозможно это забыть!

Поутру меня будят воробьи. Так звонко чирикают, словно не всем успели донести последнюю новость: «Чик-чиррик, чик-чиррик… Весна! Весна пришла! Ура!»

Выйду на крыльцо, а воробьишки, напившись из лужи талой воды, уже сидят на карнизе или тонкой ветке дерева, опять тянут свое, радостное: «Чик-чиррик!..»

Кому же удастся услышать в эти дни песенку желтогрудой синицы, надолго ее запомнит. Небольшая эта птичка разряжена точно на какой праздник! Поверху надела палевый жилетик с лентой-воротничком. Снует по ветке, сверкает бусинками глаз. Когда сыта и нет жгучего северного ветра, голосок синицы по-особенному звонок, ласкает слух.

В такой день тянет в лес. Сажусь в автобус и еду за город. В лесу еще сыро — зеленая трава не пробилась сквозь палую листву. На деревьях только-только набухают почки. Кое-где в оврагах залежался темный уплотненный снег. На сухих бугорках, однако, найдешь темно-зеленые стебли брусники. Они сохранились под снегом с осени. До ягод еще ой как далеко, а растеньица словно готовы уже плодоносить. Как хорошо в весеннем лесу!

Обернувшись, увидел стройную березку. Нижнюю ветку кто-то надломил, повисла как подраненное крыло птицы. Может быть, зверь, а может, и человек…

Я подошел ближе: из ранки капал сок. Поискал глазами: нет ли поблизости глины? Надо бы замазать ранку. Но глины не увидел.

В это время на березу сели две синицы. Я загляделся на них. Прыгая с ветки на ветку, они добрались до сломанной ветки, где выступил чистый, прозрачный сок. Синицы заметили меня, но не испугались. Крупный самец первым добрался до ранки и начал пить сладкие капли. Рядом пристроилась и самочка. Видимо, сок им понравился!

Но вот синицы вспорхнули, перелетели на сосну. И полилась звонкая песенка: «Пинь-пинь…»

Я присел на сыроватый пенек послушать синиц. А они потрезвонят, потрезвонят и опять перелетят на пораненную березку полакомиться соком. На сероватом фоне веток выглядят они ярко, броско. Красивые птички! Хочется сидеть, слушать их нежные голоса…

Пошел дальше. Набрел на лесной ручеек, бежавший из-под разлапистой ели. Говорок его был слышен в одном-двух шагах: в лесу все звуки приглушенные.

Там же нашел я глину. Набрал в горсть, смочил в ледяной воде, размял как следует. Вернулся к березе.

Синицы уже улетели. Сок бежал из ранки сильнее. Дерево точно поникло от боли — едва-едва шевелились на ветерке гибкие ветки.

Я обмазал глиной ранку. Сок тотчас же перестал выступать.

Может, завтра снова прилетят сюда птички. Но сока не найдут. Пусть не обижаются на меня: ведь березка — тоже как живое существо.

Мы с дедом Михаилом садимся на теплоход. Устраиваемся на палубе. Ветер еще холодный и сильный. Песчаные отмели, берега затоплены. Торчат макушки деревьев. На самой быстрине трепещут в волнах ветки ивы. Вон куда забралась! Земля уже почти освободилась от снега, лишь кое-где в низинах лежат съежившиеся сугробы.

За разговором и не заметили, как добрались до нужной пристани. Наверху, на взгорке, село. Оттуда лесной тропинкой отправляемся на косачиный ток.

Тропинка петляет меж деревьев. По еловому валежнику перебираемся через узкую, но бурливую речку. За ней — тайга. Сразу обдало знакомыми запахами.

После городского шума в лесу как бы глохнешь. Звуки возвращаются позже, когда обвыкнешь. Ноги тонут в мягком сыром мху. Колючие еловые лапы бьют по лицу, цепляют за руки. Слышно: редко, негромко птицы пробуют голос.

Дед Михаил встречает семьдесят вторую весну, но радуется всему как ребенок. Через каждый десяток шагов останавливается, толкает меня в плечо:

— Гляди, гляди! Почки-то! Почки как налились!..

С лица не сходит счастливая улыбка. Лицо у деда Михаила темное, сухое, в морщинах, похоже на древний иконный лик. На лбу — бисеринки пота. Старик обтирает лицо рукавом, шумно дышит, теребит рыжеватые, прокуренные усы. О чем он думает в эти минуты? О днях минувшей молодости?

В тех местах, куда меня ведет дед Михаил, я еще не бывал. Может, поэтому путь кажется нескончаемо длинным. Миновали одну лесную речушку, другую, затем болото…

Старик хорошо помнит дорогу: ни разу не сбился, не свернул. Прошагав километров двадцать, не меньше, я почувствовал усталость. Видно, с непривычки. Ружье и вещевой мешок совсем оттянули плечи. А дед Михаил шлепает по мокрети как ни в чем не бывало и все шутит, смеется. И не думает об отдыхе! Будто угадав мои мысли, роняет на ходу: