Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

Таких записей накопилось немало. И другие, он знал, вели такие записи: дьякон Маркел, слуга житничный Макарий, священник, ключарь Успенского собора Иван Наседка, пономарь Илинарх, да и сам настоятель монастыря Иасаф каждый день записывали о том, что случилось в крепости. Казначей все собирался поговорить с ними, взять у них эти записи. Они нужны для его летописи, которую он создавал, превозмогая немощь, почти каждую ночь втайне ото всех. Он чувствовал, что получается настоящая книга. «Это будет наша общая летопись, вместе с Дионисием, — думал он. — Письма Дионисия — это начало книги летописной о России, о царствовании Бориса. Здесь будет шесть глав. А я напишу о троицких сидельцах. — Он любовно погладил толстую, тяжелую груду бумаг. — А потом, когда кончится осада (он не сомневался, что Лисовскому и Сапеге не одолеть крепости), буду писать летопись дальше».

Иосиф склонился над листами, заскрипел пером. Откинувшись от стола, потянулся, посмотрел в черное оконце. Ему почудилось там неясное движение. Слюда, вставленная в оконце, приятно холодила разгоряченный лоб. За окном — ни души. Накинув на плечи шубу, он вышел из кельи. Спохватившись, вернулся, убрал в тайник листы; в спешке забыл перед этим погасить свечу, как он обыкновенно делал раньше. И опять ему показалось, что чьи-то глаза увидели его тайник.

Великолепие зимней ночи поразило его. И хотя Иосифу немного оставалось до шести десятков лет, он не уставал любоваться прелестью мира. «Сколько-то еще подарит мне жизнь таких вот ночей, — думал он, — кто знает». Но он отогнал эти мысли прочь, бездумно вдыхал бодрящий воздух, смотрел широко раскрытыми глазами на все вокруг и тихонько брел вдоль длинного ряда каменных строений с темными окнами.

За углом налево стала видна крепостная стена. Иосиф остановился. Кто-то крадучись, держась в лунной тени, пробирался по каменным ступенькам к верхнему ярусу стены, по которому мерно шагал взад и вперед стражник с ружьем в руках. Вот он повернулся спиной к лестнице. Притаившийся на лестнице человек кинулся на стражника. Глухой стук упавшего тела вывел Иосифа из оцепенения.

— На помощь! — закричал старый монах и бросился к убийце.

Тот успел уже привязать к железному крюку, торчавшему в стене, веревку, по которой хотел бежать из крепости.

— Стой, стой! — прерывающимся голосом кричал монах, хватая его за руку. — Петруша Ошушков?! — прошептал он в изумлении, но тут же сокрушительный удар в лицо отбросил его прямо на убитого стражника.

Монах оперся руками на убитого, нащупал ружье, встал на колени. Сюда уже бежали другие стражники. Иосиф поднял ружье. Перед глазами все качалось, расплывалось искаженное страхом большегубое, белое лицо Ошушкова. Грохнул выстрел, приклад сильно толкнул монаха в плечо, и он повалился на бок. Его подхватили на руки.

— Кто убил?

— Изменник, Петрушка Ошушков, а сам сбежал. По веревке спустился. — Иосиф с трудом шевелил разможженными губами.

Все кинулись к зубцам стены. Смутная тень беглеца еле виднелась около надолбов. Постреляли по изменнику, но больше так, для порядка. Ищи ветра в поле.

Иосифу помогли дойти до его кельи, уложили. Промыли на лице раны, помазали пахучими зельями. Заснул он, лишь когда забрезжил рассвет.

Проснувшись, увидел около себя строгий, суровый лик инокини Марфы. Он улыбнулся ей и тут же еле сдержался, чтобы не вскрикнуть от боли, пронзившей обезображенные губы. Все лицо его напоминало сплошную рану.

— Ну, воин храбрый, выпей-ка, что я тебе приготовила.

Иосиф принял чашу. Марфу он никогда не видел веселой. Мрачно, чуть ли не злобно, светились ее глаза. Говорила сухо и неприветливо. Да и откуда ей, королеве Ливонской, Марии Владимировне Старицкой, взять веселье? В тринадцать лет брак с ливонским королем Магнусом, а потом надвинулся кошмар царского гнева. Уж и погуляла смерть, справила шабаш в их семье! Она видит наяву, как корчится ее отец, отпив из царского кубка. Не успела выплакать слезы на похоронах отца, отравили мать, а потом братьев одного за другим… И она ожесточилась и возненавидела все и вся на земле. Смертельно боялась и ненавидела Ивана Грозного, презирала и ненавидела Бориса Годунова, заставившего ее постричься в монахини. Но, странно, когда проникла за стены женского монастыря весть, что царевич Димитрий, младенец, якобы напоролся на нож в припадке падучей, она не могла заставить себя радоваться.

И вот здесь, в Троицкой крепости, у Красных ворот на ее глазах, при всем народе, какой-то плюгавенький мужичок обругал дочь Годунова Ксению. И опять ничего не шевельнулось в душе, кроме жалости. Марфа взяла ее к себе в келью.

Они сблизились, хотя одной было двадцать два года, а другой — под шестьдесят. Вместе проводили долгие вечера, выхаживали раненых и больных, которых было с каждым днем все больше, обряжали умерших и провожали их в короткий последний путь. Вместе несли и тяжелое бремя домашних забот, вдесятеро более тяжелое в осаде, чем обычно. Изредка обе заглядывали к казначею Иосифу. Поэтому он и не удивился, увидев у своей постели Марфу. В осаде он давно отвык удивляться. Еще бы — монашенки из женского монастыря, спасаясь от нашествия, осели в мужском монастыре!

Иосиф допил горячий медовый напиток.

Раздались быстрые, легкие шаги. Дверь отворилась, и вошла Ксения, растревоженная, обеспокоенная. Вслед за ней почти бегом ворвался молодой чернец Григорий Брюшин, один из той веселой ватажки, которая жила напротив кельи старца в крепкой избушке, сложенной за несколько дней. Ксения обернулась. Григорий недоуменно посмотрел на нее, их глаза на секунду встретились.

— Не удивляйся, сын мой, — сказал Иосиф. — Это черница Ольга, она с Марфой бывает у меня, когда я нездоров. Но ты ведь не станешь упрекать меня за этот невольный грех?

— Я плохой блюститель святости, — ответил Григорий. — Все знают, что я считаю монастырский устав нелепым, а монашество — вредным и ненужным.

Иосиф нахмурился:

— Опять ты меня огорчаешь.

— Прости, отец. Не будем больше об этом говорить. Как здоровье твое?

— Хорошо. Но мучает меня то, что русский человек предал своих.

— Православный, или католик, или лютеранин — все едино, — вступила в разговор Марфа и презрительно сжала губы. — Подлецы везде есть. Царь Иван каждый день богу молился, а был кровожадным зверем и даже хуже.

Гриша промолчал, хотя на его языке так и вертелись острые слова, но он сдержался, подумав об Иосифе. Чего зря гневить добрейшего старца, который его выхаживал с малых лет и был ему как отец родной.

Снег. Белым-бело все вокруг. Трудно осажденным, нелегко и захватчикам. Они понастроили вокруг крепости землянок, где и прятались от мороза, возле пушек оставили стражу, которая для острастки не часто, но все же постреливала, чтобы напомнить о себе. Троицкие сидельцы повылазили из своих убежищ, сначала робко, потом все смелее забегали по крепости дети, звонко кричали, веселились, играли в снежки. В двух избах устроили бани.