Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

У ворот Погребной башни Гараньку остановил стражник. После долгих уговоров он неохотно согласился пропустить паренька на луковый огород. Выскользнув из ворот, Гаранька пробежал через Пивной двор, который тянулся снаружи вдоль крепостной стены и был обнесен высоким дубовым забором, проломанным во многих местах ядрами. Он пролез через пролом и, пригибаясь, шлепая лаптями по вязкой влажной земле, побежал к Глиняному оврагу, где находился луковый огород. С этого огорода лук и чеснок убирали в спешке, опасаясь нападения лисовчиков, и Гаранька надеялся, что не всё убрали. Он торопливо копал землю лопатой, разбивал комки, опасливо поглядывал по сторонам. До оврага — рукой подать, а за ним — лагерь Сапеги. Отсюда в нем видно людей, да и они небось заметили его, еще хорошо, что не стреляют.

Вывернув лопатой землю, Гаранька руками разминал ее, нащупывал изредка попадавшиеся луковицы, мял их. Чаще они податливо расползались под пальцами. Успели сгнить. Но набралось полмешочка крепких хороших луковиц и полтора десятка чесночных головок.

Устал Гаранька, измазанный в земле черенок лопаты скользит, вырывается из закоченевших рук. Хочется присесть, отдохнуть, но земля мокрая, холодная. Сырость даже сквозь лапти просочилась, студит ноги. Да и не время отдыхать: Янеку плохо. И он все копает и копает, мнет землю непослушными пальцами, ищет спасительные клубни. Старается Гаранька, работает, а об опасности совсем забыл. Тут как закричит со стены дозорный:

— Эй, малец, спасайся!

Встрепенулся Гаранька и видит, бегут к нему в синих кафтанах три жолнера. Подхватил он мешочек с луком и чесноком, лопатку и припустился к Пивному двору. Мешочек колотится по ногам, мешает бежать, лопатка кажется тяжелой и неудобной. А жолнеры настигают, все ближе чавканье сапог по раскисшей земле. Но из монастыря навстречу Гараньке выскочили мужики, впереди — Ванька Голый с самопалом в руках, испуганный, страшный. Жолнеры остановились и повернули обратно.

— Янек, луку принес и чесноку, теперь поправишься! — закричал еще не остывший от бега Гаранька, торопливо входя в избу вместе с Ванькой Голым и показывая измазанный в земле мешочек.

Янек медленно открыл глаза и, сморщившись от боли, с трудом посмотрел на Гараньку. Пленный со шрамом поднялся с лавки.

— Бардзо плохо Янек! — сказал он.

Быстро приготовили из лука и чеснока, принесенных Гаранькой, сок, влили Янеку в рот, потерли луковой и чесночной кашицей десны. От боли и острого запаха слезы текли у Янека по бледным впалым щекам. И так делали несколько раз в день.

После этого Янек начал поправляться.

В конце ноября выпал снег, наступили сильные холода. Запасы дров в крепости быстро таяли. Как-то морозным вечером Ванька Голый принес вязанку дров, сбросил около печки.

— Кончились дрова, — коротко буркнул он, — во всей крепости нет ни полена, сараи начали ломать на топливо.

— Совсем теперь пропадем, — привычно для всех запричитал Петруша Ошушков. — Топить нечем, есть нечего… Сколько можно терпеть?

Ванька присел на корточки, открыл дверцу холодной печи, положил несколько полешек, разжег огонь.

— Не ной, Петруша. Что мы, в лесу дров не найдем?

— Да в лесу ляхи кругом шныряют, как туда пойдешь?

— А вот так и пойдем, — твердо сказал Ванька Голый. — Дров нарубим и сюда привезем.

В эту ночь Гаранька разоспался и проснулся засветло. Ванька Голый, одетый в короткий тулуп, держал в руке дровосечный топор, секирку.

Гаранька приподнялся на лежанке:

— Уже собрались?

Ванька обернулся:

— Собрались.

— Возьми меня с собой, — попросил Гаранька.

— А чего, собирайся, но без Янека, — согласился Иван.

Янек тихо лежал под шубой и смотрел на них с любопытством. Он совсем выздоровел, но синие подковки под глазами напоминали о недавней болезни.

Гаранька быстро оделся, выбежал во двор и уселся на дровни.

Конный обоз из семнадцати саней потянулся через ворота Конюшенной башни по Угличской дороге и сразу свернул налево к роще около Мишутинского оврага. Вот и роща. Мужики, стрельцы и монахи спрыгнули с саней, завизжали пилы, застучали топоры. Быстро повалили несколько сосен и берез, торопливо распиливали их, обрубали сучья, грузили на дровни. Гаранька оттаскивал обрубленные ветки в сторону. Распоряжался всем сухощавый монастырский плотник Наум. Он отмечал, какие валить деревья, показывал куда ставить дровни, а сам без устали топором очищал поваленный ствол от веток.

В четвертом часу дня, когда стало смеркаться, Наум прокричал:

— Заканчивай!

Лошади, понукаемые мужиками, потащили тяжелые груженные бревнами дровни. На первых санях посадили вооруженного ружьем стрельца. «Вроде бы обошлось», — подумал удовлетворенно Наум, как вдруг впереди раздался выстрел.

— Засада!

Ездовой хлестнул лошадь кнутом. Со стороны Угличской дороги наперерез скакали всадники. Русские поспрыгивали с саней и встретили их редкими выстрелами из ружей. Один всадник упал. Мужики и стрельцы, размахивая секирками и плотницкими топорами, шли на лисовчиков. Гаранька скатился с саней и спрятался за ними. Лошадь остановилась.

Лисовчики, не доезжая нескольких саженей, выстрелили из своих легких ружей-рушниц. Два мужика выронили топоры и повалились в снег. Тут из-за деревьев с криками выбежали жолнеры, окружая обоз. Они настигли замыкавшие обоз сани, на которых сидел Наум. Тот отбивался топором, но его ударили сзади, повалили и связали.

— Братцы, помогите, братцы! — кричал Наум, вырываясь.

Жолнер саблей срезал постромки, повел лошадь.

От крепости на помощь мчался отряд русских всадников. Протрубила труба, и лисовчики отступили, уводя с собой захваченных пленных и трофеи — несколько лошадей.

Невесело возвращался обоз в монастырь. На каждых санях поверх бревен — убитые и раненые. Кроме того, трех мужиков лисовчики взяли в плен.

Иосиф Девочкин проснулся ночью. Он лежал и вслушивался в темноту. Было тихо, ни звука. Бушевавшая несколько дней февральская вьюга утихомирилась. Эта непривычная тишина, видимо, и разбудила его. Небо прояснилось, луна заглянула в окно кельи.

Сон окончательно пропал. Иосиф медленно поднялся на постели, встал, не зажигая огня подошел к иконе, что в углу невысоко висела, повернул поддерживавший ее гвоздик вправо, несильно нажал. За иконой раскрылся тайник. Он вынул из него заветные бумаги — толстую, в три пальца, стопку бумажных листов. Потом уж зажег огонь, разложил их на столе.

Четким почерком стал писать о том, как в монастыре свирепствовали болезни из-за тесноты, от скверной воды, недостатка лекарственных напитков и кореньев. «…И сперва по двадцати и тридцати, а потом по пятидесяти и по сто умирали в один день; и сорок дней был мрак темный, и везде несли мертвых».