Владимир Разумов - Троицкие сидельцы

— Опять Ванька где-то шатается, вот двужильный! — Степан потянулся, хрустнули косточки. — И землю ковыряет лопатой без устали, разве что топает в кусты дыму поглотать, чтобы монахи не видели. А у меня, братцы мои, руки притомились, потрескались, кровью сочатся. Прямо деревяшки, а не руки! — Он задумчиво разглядывал ладони, близко подносил к глазам.

— Сочатся! — злобно сказал Петруша Ошушков. — Кабы больно было, не очень-то ворочал бы землю! И за какие такие грехи принимаю муки, ответьте кто-нибудь! — Он заволновался. — Вы, братцы, дураки все набитые, глупые пни терпеливые. Не я ваш воевода, а то и еще бы навьючил каждого да и кнутом огрел покрепче!

— Бодливой корове бог рогов не дает!

— А ты, Степа, не ругай меня, не правду, что ль, сказал? Дураки, оттого и терпим все: хуже барщины — там хоть три дня помозолил руки — и домой, а тут все дни без передыху!

— Кто бы говорил, только не ты. На работу позади последних, на еду наперед первых!

— Я к другой работе привык, на поварне! Там и поработаешь, и поешь! А здесь разве еда? — зло огрызнулся Петруша. — Пустые щи да пшенная каша. А на барской поварне, бывало, готовим обед… Как вспомню, так слеза прошибает! Щи с мясом, уха из осетрины или севрюги. А потом мясо жарим, коптим, варим. Тут тебе жаркое из баранины, свиной окорок, дичь, птица, а пироги? И-эх! — Петруша стукнул кулаком по колену.

— Так то для барина! — подзадорил его Степа. — А сам небось одни объедки с барского стола подбирал?

— Объедки? — Петруша возмутился. — Да прежде, чем барину на стол тащить, я себе отливал да отваливал! Сам бывал сыт, и родня кормилась…

— Хватит барские харчи вспоминать, — оборвал его Степан. — Раз в осаду попал, то терпи!

— Вот ты и терпи! — сорвался на крик Петруша. — А по мне, так и кончать пора, убегу, как Оска Селевин, монастырский управитель. Пусть крепость другие обороняют!

Степан приподнялся на локте, нахмурился:

— Убью за такие слова!

Ошушков рванул рубаху на груди, тяжело дыша, поднялся на ноги.

— Убей, не жалко! Все одно пропадать! Кровь свою проливаем, муки терпим, в грязи валяемся. Жизнь дороже, чем…

Грязный сапог, брошенный Степаном, попал Петруше в голову. Степан с перекошенным, злым лицом кинулся к нему, опрокинул на спину, ударил. Тот жалобно взвыл, закрывая окровавленные губы. Степана оттащили.

— За что? — Петруша плакал. — Нет, ты скажи, за что меня бил? — Он сорвал саблю, которая висела на стене, выхватил ее из ножен, взмахнул.

На него налетели, скрутили.

— Драться будете, обоих отлупцую! — устрашающе гаркнул Иван Суета.

Тяжело дышал в углу Степан, стиснутый товарищами, в другой стороне тихонько скулил помятый Петруша.

Гаранька и Янек проснулись, испуганно смотрели на подравшихся мужиков.

С шумом отворилась дверь, вошел Ванька Голый, молча кинул зазвеневшую лопату, стащил сапоги, развалился на лежанке, закурил трубку.

— Гляжу, подрались тут без меня. Чего не поделили? — спросил он Мишу.

— Петруше досталось немного, к измене склонял.

Ванька долгим взглядом смотрел на Петрушу, сосал трубку.

— Я его понимаю, — сказал он громко, — трусоват он, бедолага, а здесь и у храброго кошки на сердце скребут. — Повел в угол глазами. — Эй, Степа, поди сюда, дело есть. Вы там, богатыри, не держите его и Петрушку тоже отпустите, он не знает иной раз, что говорит, но смерти боится. Так ведь, парень? То-то. Сегодня к воеводе не поведем его, а больше не будет лишнее языком молоть.

Ванька кончил курить, выбил пепел из трубки. В избе постепенно затихло. Заснули и ребята.

— Вот что, братцы, пойдем на поиск, может, подвезет, подкоп обнаружим? Под лежачий камень вода, говорят, не течет. — Он повернулся и заботливо поправил шубу на разметавшихся во сне Гараньке и Янеке. — Мне наш голова, Иван Внуков, сказал, что воеводы велели выпускать ночью из крепости лазутчиков.

— Для чего?

— «Языка» надо поймать, чтобы знать, куда ведут подкоп.

— Пойдем.

За стенами крепости они погрузились в ночной мрак. Справа оставили надолбы, обошли их. До Нагорного пруда (саженей тридцать от крепости) пробирались лесом. Мокрые, голые ветки, чуть их тронь, брызгали холодом в лицо и за воротник короткой теплой ферязи. От пруда спустились в ложбину, осторожно двинулись по ней, выбирая кустарник погуще. Ложбина углублялась, становилась шире, крутые ее края беспокоили Ваньку: не убежишь, ежели что. Но он отважно крался дальше. Пересекли одну дорогу — в Переславль, потом другую — на Александровскую слободу.

— Далеко зашли, — выдохнул Ванька, — теперь все одно, что возвращаться, что вперед идти. Пошли вперед.

Еле приметная тропинка вилась по оврагу меж деревьев. Все чаще приходилось замирать, сливаясь со стволом, чтобы пропустить жолнеров. Показались неясные очертания невысокой длинной избы без крыльца. Через закрытые ставнями окна пробивались тонкие полоски света.

— Стой! — прошептал Ванька Голый и показал рукой, чтобы все отошли к соснам, в стороне, а сам неслышно подошел к двери.

В избе веселились, громко разговаривали, хохотали, что-то рассказывали друг другу. Слышалась и русская речь. Ванька едва успел отпрыгнуть в темноту, когда дверь отворилась и двое вышли из избы. Они тихо переговаривались, стоя у самой двери. Ванька весь превратился в слух.

— И ты будешь виноват!

— Я ни при чем!

— Не юли, друже, совесть замучает. Когда кровь на душу ложится, иные рассудок теряют.

— Зря ты на меня наговариваешь. Я не убивец, нечистый попутал связаться с атаманом Матерым. Каюсь, пограбить хотел мужиков, как всегда мы, донские казаки, привыкли делать, ан обернулось по-иному.

— Тьфу ты, не вали все на атамана. Пойми, дубовая башка, ежели промолчим, кровь русская прольется. Идти надо к своим, предупредить, а ты разнюнился.

— Не ругайся, мне и так не сладко.

— Не ругайся? Чтоб ты сдох, не друг ты мне после этого, а я иду, хошь выдавай меня, рыбья кровь!

Казак, чертыхаясь, быстро пошел влево, взбираясь по склону оврага, оставив своего приятеля, который вернулся в избу.

Ванька кинулся за казаком, нагнал, негромко окликнул:

— Погодь-ка, добрый человек!

Казак стремительно повернулся, свистнула в вершке от Ванькиного лба в кромешной тьме шашка.

— Стой, окаянный, я свой, русский!

Согнувшись, казак напружинил тело, готовый разить насмерть.

— За мной гонишься? Дедиловский донес?

— Да не знаю никакого Дедиловского! Русский я, из крепости, лазутчик!

— Ишь ловкий какой, а я вот чуть тебе башку не развалил. Негоже это — по ночам знакомство заводить!

Они настороженно вглядывались друг в друга. Подоспели Степан с Мишей.

— Зря время теряем, казак, пошли скорее! А шашку свою спрячь в ножны, — сказал Миша. — Если ты с нами заодно, скажи, куда ведут подкоп?