Алексей Логунов - Мой пшеничный сноп

И Сенька, поблескивая золотым зубом, довольно расхохотался.

— Вот ведь как бывает — подфартило, — говорил он сквозь смех.

На перекрестке мы вышли из автобуса и отправились по Куликовскому большаку пешком. До Больших Ключей было километра четыре, можно бы дождаться попутную машину, но Сенька уговорил меня пройтись.

— На местность нашу взгляну, как она тут… Дело прошлое, заскучал я последнее время. Вроде что-то изнутри меня сосет и сосет, как болезнь какая.

— И давно это у тебя?

— Скажу — не поверишь. Получаю недавно посылку от матери, верней, и не посылку, а так, узелок. Приношу в общежитие (я сейчас в общаге живу, со своей каргой развелся), развязываю, а там — банка с солеными грибами. Открыл — и на меня так и дохнуло укропом да лесом. И грибы-то, дело прошлое, немудреные — волнушки, скрипухи, лисички… в общем, какие мы в детстве в нашем лесу собирали. Подцеплю я грибок вилкой, положу в рот, и — Ключевка передо мной как на ладони, как живая. Вот с тех пор и заскучал…

Я посмотрел на Сеньку с интересом. Говорил он искренне, словно бы исповедовался, и я верил ему. «Значит, душа у человека не совсем измочалилась, если обыкновенная банка с грибами смогла напомнить о родине, позвала в дорогу…» — думал я. А Сенька все поглядывал по сторонам и радовался, как друзьям детства, то деревянному мосточку, то роднику в ложбинке, то крутому изгибу полевой дороги.

— А сейчас будет Голая лощина, — угадывал он родные места. И вдруг посмотрел на меня с едва заметной тревогой: — Мы не заблудились?

— Нет, по большаку же идем…

Но Сенька, кажется, мне не поверил. И тут я догадался, в чем дело. Ведь Голой лощины давно не стало, на ее месте сейчас растет молодая сосновая роща. Выросла уже без него, колхозники посадили. Когда я сказал об этом Сеньке, он примолк, задумался.

Возле рощи догнали нас на мотоциклах Ванюшка с братом, мои соседи. Притормозили, с любопытством разглядывая незнакомого человека.

— Садитесь, подвезем, дядя Леша!

— Спасибо, ребята, мы пешочком прогуляемся.

— Правильно. Меньше народу — больше кислороду! — засмеялся младший.

И они умчались.

— Ключевские? — кивнул Сенька им вслед.

— Племянники твои…

— Ну? — удивился Сенька. — У Мишки, значит, уже такие ребята здоровые? Вот, дело прошлое, будет встреча!.. А у тебя кто есть?

— Дочка растет, Маша, — отвечал я. — В сентябре в четвертый класс пойдет.

— В России у нас так — Машки да Ваньки… — безучастно сказал он, а сам все думал о чем-то своем, глубоко спрятанном, невысказанном.

Думал и я — о Сеньке, о его озорных племянниках и о том, что они наверняка прилепят ему еще одно прозвище — «Дело прошлое…».

Весной, словно перелетную птицу, тянет Валерку вдаль, на просторы проселочных дорог. В школе на переменках он старается улизнуть от товарищей, забирается в заросли еще голой сирени или уходит за ближние огороды и молча стоит в одиночестве, блаженно улыбается, принюхиваясь к дразнящим весенним запахам. Даже заливистый школьный звонок, слышный на всю округу, не может оторвать его от каких-то тайных мыслей, и Валерка все чаще опаздывает на уроки.

Да и на уроках он задумчив и рассеян и охотнее смотрит за окно, чем в тетрадь.

Дома над столом, за которым он готовит уроки, висит карта Тульской области. Невелика картушка, но чего на ней только нет! Словно горсть красных горошин, рассыпаны кружочки городов и поселков — районные центры. Между ними тянутся черные ленточки большаков и железных дорог. Кудрявятся зеленые пятна лесов и перелесков. А на синие нитки речек нанизаны, словно бусы, кружочки поменьше — деревни и села.

Дивной музыкой звучат для мальчишки знакомые и незнакомые названия: Мокрая Табола, Говоренки, Лески, Иван-озеро, Пушкари, Непрядва… Свою деревню, Большие Ключи, он обвел двойным красным кружком и наметил от него в разные стороны пунктирные линии. Давно уже ночь на дворе, спит маленький братишка Славка, улеглись и отец с матерью, а Валерка все сидит за столом, включил настольную лампу-грибок, шуршит бумагами.

— Ложился бы… — говорит из-за перегородки мать. — Завтра будешь как вареный ходить.

— Сейчас, мам. Уроков стали пропасть сколько задавать, — невинно врет Валерка. — По новой программе учимся, сама знаешь.

Мать, пробормотав еще что-то, наконец засыпает, а Валерка снимает со стенки календарь и подсчитывает, сколько осталось дней до конца учебного года. Получается много, ведь сейчас только март, и он досадливо морщится. Но потом успокаивает себя тем, что дороги наверняка просохнут раньше, чем начнутся каникулы, и после Первомая можно будет сделать пробный выезд.

На следующий день, едва вернувшись из школы, Валерка кинул в угол портфель с учебниками и выволок из чулана старенький отцовский велосипед. Разобрал его, вычистил, смазал каждую гаечку, каждый шурупчик.

— «Куда ты мчишься, верный конь, и где опустишь ты копыта?» — громко распевал он, протирая маминым фартуком никелированные части. Не успел оглянуться — вечер уже, мать в сенцах загремела щеколдой, с работы вернулась. Зыркнул Валерка на дверь, хотел было спрятать разобранный велосипед под кровать, да не успел: мать уже на пороге.

— Ты что ж это, Шпингалет, Славку от бабушки не привел? — разматывая шаль, сердито заговорила она. — И железок каких-то наволок. Ты что тут творишь?

Валерка молчал. Если мать называет его по-уличному — Шпингалетом, — то добра от нее не жди. Подзатыльник-другой он готов был стерпеть молча и безропотно, лишь бы мать не вздумала выбрасывать «железки». Сгоряча закинет в снег — тогда собирай их там… К счастью, в сенцах снова звякнула щеколда, и в избу вошел отец, ведя за руку раскрасневшегося на ветру Славку.

Когда разобрались, в чем дело, отец неожиданно занял Валеркину сторону: