Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Каникулы кончаются, придется выползать из бункера и возвращаться к прежней жизни. Я могу продержаться еще какое-то время, пока это будет возможно. Могу наплевать на все предстоящие сплетни, я не Тыхтар с ее японскими комплексами. Но знаю: то, что раньше шло само по себе, теперь будет выглядеть чуть ли не как подарок судьбы. Интересно, из уважения к кому станет терпеть меня математичка Альбина, не прощая того, что некоторые вещи я секу поосновательнее, чем она сама. А Деева? Представляю, какие ехидные рожи начнет она кривить, наблюдая, как я вываливаюсь из переполненного трамвая! Раньше, когда отец уезжал в командировку и некому было подвезти, это воспринималось почти как приключение. Да что говорить, хватит и других мерзостей типа червяк в разрезе. Но это позже, еще два дня впереди, да и потом, ведь все начнется не сразу, может, даже не скоро…

Я хочу заставить себя подняться и зажечь торшер. Мне надоела ночь, темнота раздражает: слишком она долгая. Жаль, что не лето. «При чем здесь лето?» – возмущаюсь собственной глупости, но под суету этих бредней, минуя скованность, успеваю вскочить и нажать кнопку. Свет вспыхивает как-то сразу и в комнате, и во мне – под ребрами ощущение тепла и света, напряжение спадает. Я разглядываю свою пижаму, считаю попугаев на штанах, с левой стороны на две штуки больше, чем с правой, но справа больше зеленых, а слева – желтеньких. Не хочется ни о чем думать, но и спать не могу. Если б можно было удрать сейчас на корт! Теннис вообще великая вещь: отрешаешься от всего, никакая глупость не лезет в голову, а если и полезет, очень даже просто вобьешь ее в мячик, отошлешь ракеткой от себя подальше… А еще хорошо бы сейчас мчаться на чумовой скорости, просто так, без цели, пока кто-нибудь не кинется наперерез с воплем: стой, конец материка!..

В отцовском кабинете запах пыли, не мешало бы убрать. Странно, Нина не заходит сюда, мама, что ли, не хочет? Почему? Какой старый запах – так пахнут пересушенные гербарии. На полу крошки, впиваются в ступни, ел он, что ли, здесь на прощание? Поднимаю раздавленную скорлупку арахиса. Он любит нежареный арахис, хотя нам запрещает, говорит, там полно канцерогенов. На софе скомканный плед. Хочется сунуть в него руку, но боюсь нарваться на тепло, почему-то кажется – оно все еще там, не выветрилось. Быстро сую пальцы и так же быстро выдергиваю. Не успеваю ничего понять. Слышу мамины шаги. Почему-то стыдно, что она сейчас застанет меня здесь, наверное, в этом есть немножко предательства. Если б мы с ней зашли сюда вместе, ну как бы зачем-то, как бы между прочим… А то получается, днем я одна, а ночью, потихоньку от нее, другая. Смотрю на дверной проем гостиной, где она спит, но он темен. Я отвлеклась и забыла, кто бродит у нас здесь. Но включить свет в отцовском кабинете не решаюсь: мне не хочется вдруг снова увидеть все как есть, хочется просто сидеть и вспоминать, как было. Хотя зачем? Он там где-то с кем-то…

Ни разу не позвонил – не маме, так мне бы. Я не сумасшедшая, чтоб что-то там орать или кидать трубку, поговорила бы с ним, может, даже встретилась. Но сейчас уже ничего не хочу. Мне страшно об этом думать, я начинаю понимать, что он не ушел, а сбежал от нас. Это невероятно. Как это? Так, вдруг? Хотя – не вдруг. Я тогда тоже не хотела этому верить и быстро забыла, есть у меня такая способность – быстро забывать неприятное. Года четыре назад мы с мамой, выйдя от портнихи, переходили улицу на Октябрьской. И тут у светофора я увидела его машину. Рядом с отцом сидела женщина в рыжей шубе, она поправляла рукой длинные черные волосы, откидывая их назад. Отец обнял ее и поцеловал в висок. Мама дернула меня за руку. «Мам, смотри, папа!» – сказала я ей. «Ты ошиблась», – ответила она и потащила меня к переходу. «Но машина-то наша, и вмятина у колеса…» Мама была спокойна, невозмутима, я поверила в то, что ошиблась…

Значит, все тянулось уже давно и мама с этим мирилась? Я не помню ни одного семейного скандала или хотя бы ссоры, после которых стоило бы насторожиться, во всяком случае, понять, что не все у них ладно. Может, они ругались по ночам шепотом? Или когда ездили без меня? Или когда я была в школе? Что уж они так оберегали меня? Чего оберегать, если все разваливается. В таких случаях, наоборот, по-моему, лучше человека подготовить. Нет, я думаю, мама ничего не знала. Нельзя так долго и хладнокровно терпеть обман: не в один раз, так в другой сорвешься. Конечно, мама очень его любит. Невозможно его не любить. Не удивляюсь, что кто-то там кроме нас не хочет без него жить. И он без кого-то не хочет. А без нас, выходит, вполне можно.

Выхожу на цыпочках из его комнаты и закрываю дверь, чтоб запах гербария не просочился и не расползся по всей квартире. И нечего туда ходить. Где-то во мне просыпается злость. Хочется сейчас же все изменить, самой, как-то основательно вмешаться в свою жизнь, распорядиться ей по своему усмотрению. Беспомощность не мое хобби и никогда им не будет. И не надо выращивать призраков, чтоб потом не шарахаться от них.

Иду к маме. Она приподнимается на локте, смотрит на меня широко открытыми глазами лунатика. Хотя я никогда лунатиков не видела, только на какой-то старинной гравюре.

– Что, уже утро?

Голос у нее со сна хриплый, чужой.

– Нет, еще ночь.

И тут же в подтверждение моих слов дважды бомкают настенные часы.

– Ложись, Наташа, а то не выспишься. Выпей валерьяночки. Накапать тебе?

Мне кажется, она хочет защититься от каких-то моих вопросов, с которыми ни утром, ни днем не сунешься, с ними являются только в такое глухое время и вываливают, торопясь, как краденое.

– Ты сама спи, – сквозь одеяло глажу ее локоть.

Не надо мне ни о чем спрашивать. Я сама могу уже кое-что объяснить. Например, то, что мы не должны загонять себя в угол. Хватит прятаться – раз, а два – не стоит попусту надеяться на то, чего не вернешь. Может, он когда-то и пожалеет, но мы не должны вот так сидеть и умирать от тоски. Он веселый, жизнелюбивый, и у нас хороший запас жизнелюбия от прежних времен. Надо уже подниматься, что-то делать, с чего-то начинать. Может быть… Ты, конечно, не согласишься, а было бы здорово для начала отказать этой Рине, не дожидаясь, пока она слиняет. Наверное, в ее практике такого еще не было. Пусть думает что хочет, но раз она такая, с ней надо обходиться ее же методами. А зачем нервничать, ждать новых порций унижений! На вопросы «где?» отвечать все как есть: больше не живет, новый телефон даст, наверное, вам, а у нас пока никаких координат. Впрочем, звоните по мобильному… И фиг с ними, кто отвалит, тому туда и дорога, так сказать, естественный отбор. А пойдешь работать – наберешь новых знакомых, не таких снобов, как Барковская. Работа… Я понимаю, что трудно будет и найти, и втянуться, но что делать, мам? Конечно, вряд ли еще существует на свете твоя прежняя масложиртрестовская контора, но можно, к примеру, закончить курсы, устроиться в банк, я поговорю с Катькиной мамой, они нормальные люди, я думаю – помогут. Я тоже чего-нибудь придумаю, за меня не беспокойся; конечно, я не «железная леди», как Маргарет Тетчер, но и не пластилиновая…