Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Я, конечно, говорю это не вслух, но мама лежит тихо, похоже – понимает меня. Опять легкий треск половиц, как будто мои отставшие от меня шаги, или это все бродит он, неприкаянный, еще пока не сообразивший, что я сегодня отпустила его обратно. Легкий шорох у двери, едва различимый щелчок. Даже мама поворачивает голову к дверному проему. Мы с ней смотрим в одну сторону. Но я знаю: сейчас зажгу люстру, и там никого не будет. Мысленно включаю свет внутри себя. Мама успокаивается, отворачивается от двери.

Я еще долго сижу на полу у дивана, уткнувшись подбородком в мамину постель. Та, предстоящая жизнь, как и наш невидимый дог, страшна, пока мы ее не знаем, а лишь догадываемся о ней.

На следующий день просыпаюсь чуть ли не под вечер. Болит голова. Шлепаю на кухню, вытаскиваю из холодильника банку вишневого компота и тащу ее в комнату. По пути вижу: мама в гостиной перематывает шерсть.

– Ты не заболела? – спрашивает она, откладывая моток.

«Нет-нет», – машу ей свободной рукой, и она успокаивается.

Опять забираюсь в постель, отпиваю компот из банки и пальцами вылавливаю вишни. Потом беру словарь и перевожу кусок из книги Пола Ларсона «Смейся». Язык мне дается легко, будто не учу его, а вспоминаю.

– Оденься и поешь по-человечески! – Мама появляется в папином синем халате. Я обалдеваю. Она видит, что мне это неприятно. – Так, накинула, холодновато стало. Пойдем, Наташа, я уже разогрела, второе вчерашнее – рыбку поешь, а борщ свеженький. Нина заболела и завтра не придет: у нее радикулит.

Я не люблю, когда ко мне пристают с едой. Но тут до меня доходит: она просто хочет побыть вместе со мной. Едим борщ с недоваренной свеклой.

– Вкусно? – спрашивает она, как пятиклассница на уроке домоводства.

Я доедаю, чтоб ее не обижать, сдвигая к борту тарелки свекольные штабеля. Говорить ни о чем не хочется. Из-за этого халата какое-то неуместное брожение внутри: он не хочет быть с нами, а мама его затягивает – вот уже и халат в движении. Так, полуобернись, не останавливай взгляда – прямо-таки отец после вечернего душа. Взглядываю на полки, висящие над столом, как-то никогда на них не обращала особого внимания: при Нине мы на кухне гости.

– Мам, а что это за банка с драконами?

– Эта? – Она достает с полки, разглядывает. – А, кажется, приправа к мясу, старая уже, надо отдать Нине.

«В благодарность за добросовестную многолетнюю службу», – добавляю про себя.

Деревянная коробочка в виде пагоды, открываю ее, там зеленоватый порошок, нюхаю, чихаю до головокружения. Наверное, какие-нибудь перемолотые рептилии. Написано: «Огненный закат» – да, без этого нам не протянуть, даже если вышел срок годности.

Смотрю в окно: не прогуляться ли? Пожалуй, самое время. Иду одеваться…

– Уходишь? – спрашивает мама.

– Да, пройдусь немного.

– Может, и мне?.. – Она уже развязывает пояс, высвобождаясь из халата. Но звонит телефон. – А, Верочка, да-да, я как раз ее сегодня перематывала, нет никакой синтетики, чистая шерсть. И тон одинаковый, я знаю, бывает, попадается разный, нет, я проверяла при дневном свете, у меня, к счастью, одинаковый…

Под шумок улепетываю за дверь. Вызываю лифт и думаю: вот она, маленькая репетиция большого бегства! Наверное, именно так все и начинается. Стоило бы ее подождать – всё равно иду болтаться одна. Но хочется идти и молчать и не вспоминать ни о чем больше.

Послезавтра в школу. Наши, наверное, уже вернулись из Щеглов. Жив ли Юртсе Пильонен? Как бы они не замордовали его своей любовью. А Иркин дед? Удалось ли вывести его из летаргии и спустить на первый этаж?.. Жаль, что не поехала, лыжи так теперь и простоят в кладовке. Щеглы не Альпы, конечно, но все же.

– Наташа! – слышу голос отца.

Иду некоторое время, не веря и не оглядываясь. Иду, иду… Никто не зовет больше. Иду дальше, но ведь никто же не зовет, и глупо оглядываться, даже просто так. Хотя теперь, когда не сразу, можно как бы свернуть у газона. Еще шагов пять – десять – и посмотреть. Но не успеваю. Вижу, не поворачивая головы, он едет сбоку у кромки тротуара, бесшумно, как по вате, или у меня заложило уши. У поворота он выходит, останавливается передо мной и нажимает мне пальцем на нос. Не успеваю выдохнуть кожаный запах – наверное, он только снял перчатки, – как оказываюсь в теплом логове машины. Он смотрит на меня, а я не могу заставить себя взглянуть в его лицо.

– Какой снег, да? – говорит он как будто не мне, а себе самому.

Я молчу. Он опускает стекло, распечатывает пачку своих любимых и закуривает. Курит долго и тоже молчит. Понемногу отхожу и думаю, что мы в своем молчании и напряженном разглядывании снегопада похожи на резидентов из какого-нибудь мелкосортного сериала. Невольно улыбаюсь про себя. Но оказывается – не про себя. Он замечает и берет меня за руку. Я хочу вытащить ее. И еще панически начинаю бояться того, что он скажет сейчас. Было бы лучше, если б мы сидели так, молча, все время, пока он здесь. А потом просто разошлись. Он, конечно, хочет мне что-то объяснить, подбирает слова, обкатывая острые углы их сути. Или, догадываюсь, попросить прощения. Мне становится его жаль, я не могу его оттолкнуть, как чужого. Потому что люблю его, и такого люблю, да, и такого тоже. Но я не знаю, как быть, как себя вести, чтоб не выдать с головой радость от того, что вижу его.

– А почему ты в городе, ведь каникулы? – спохватывается он, просто, буднично спрашивает, устав, видно, подбирать подходящие фразы.

– Кончаются, – пожимаю плечами, будто действительно где-то была и только что, прямо сейчас вернулась счастливая и отдохнувшая. – Ты зачем заехал? – выпаливаю прежде, чем успеваю набраться храбрости. От этого голос механический, как у гуманоида.

– Ты сейчас похожа на Петровну. Помнишь, у нас была Петровна до Нины? Так вот она таким же голосом любила задавать такие же убойные вопросы. Я не заехал, Наташка, а приехал домой. Если мама, ну, словом, если она меня простит.

Я смотрю на него, смотрю и смотрю куда-то в плечо, но вижу его глаза – уставшие, с красноватыми белками.

– Да, вот тебе… В прошлый раз забыл отдать. – Он открывает бардачок, вытаскивает желтый замшевый футляр и кладет мне на коленки.

У меня такое состояние, будто я выпала с двадцать пятого этажа и, пролетев половину, с такой же скоростью стала взлетать обратно! «Если мама простит!» А что же я? Да-да, я? Выходит, по мелюзговости вообще не в счет.

Не имею даже права обижаться? Или считается, что я конечно же простила, не чувствую ног под собой от счастья, особенно получив очередной привезент.

Я всматриваюсь в его лицо: в нем нет раскаяния. Даже если б очень захотела его увидеть, и тогда бы не обнаружила. И вдруг понимаю, в чем дело: он простил себя раньше, чем это сделали мы! Кроме того, прекрасно знает, что, возвращаясь, возвращает нам не только себя, но и ту самую ПСЖ, без которой мы с мамой, по его мнению, вымрем, как птички колибри на январских морозах.