Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Все, дневную норму бесед она уже выполнила, на меня у нее сил уже нет. Я понимаю, не обижаюсь. Ей теперь хочется помолчать, может, даже ни о чем не думать. Вообще-то у мамы голос – слушать бы и слушать, даже когда она говорит что-нибудь резкое, у нее злобно все равно не получается, а возникает какая-то суета из слов, будто их высыпали из кулька, и теперь вот надо перебрать, как гречку, – черные крупинки в одну сторону, хорошие – в другую. И выходит, что хороших горочка, а черных несколько штук – смахнешь, выкинешь, и нет. Людей притягивает ее голос, они в нем, мне кажется, отдыхают. Поэтому папа с тетей Лидой ревнуют ее друг к другу, каждый из них хочет подольше говорить с ней. А я никого ни к кому не ревную, я даже не знаю, почему в последнее время околачиваюсь дома. Мама и то: «Чего сидишь, шла бы погуляла. С девчонками, что ли, рассорилась?» Вот уж нельзя человеку и дома побыть. Долго шатаешься – плохо, дома сидишь – тоже! Мне действительно никуда не хочется. И, если честно, есть причина: паршиво выгляжу. Лето кончилось, а я совсем не загорела. Все из-за щитовидки… Маму напугал врач, и она меня пасла все лето, чуть ли не зонтик за мной носила. Теперь же все наши повозвращались кто откуда – люди как люди, одна я цвета маринованных кабачков. Вот и сижу, слушаю, о чем они тут…

Вообще-то мне их жаль. Каждый день говорят, говорят, и все об одном и том же. Ну, плюс-минус какие-то отдельные события, а так – об одном. Как будто за ночь забывают, о чем говорили вчера. У каждого свой конек: у тети Лиды загранпаспорта, у мамы – деньги, домашнее консервирование и телесериалы, у папы – Бутенко, дырявые головы экономистов. У меня тоже есть конек, но я-то как раз молчу, да и кому в этом признаешься? Я боюсь остаться старой девой, как тетя Лида. Очень боюсь! И раз уж я торчу в последние, самые свободные августовские денечки в квартире, то внимательно, как никогда раньше, приглядываюсь к тете Лиде, пытаясь по мере возможностей вывести формулу ее одиночества.

Может, это уж слишком напыщенно, что ли, – формула одиночества? Но не знаю, как сказать по-другому. Ну или так: микроб одиночества… Тоже смешно – микроб какой-то плюгавый, его не всегда и в микроскоп разглядишь, а одиночество как гора, личная гора человека, по которой он вынужден карабкаться до конца дней. Хотя, если б у одиночества обнаружился микроб, я бы только радовалась. Это ж здорово!

Тогда удалось бы вывести и вакцину, делать прививки. Подумать только – люди были бы счастливы, ну не счастливы, так хоть по крайней мере не одиноки. Но это все – витания, как говорит наша математичка Бронзова. В этом деле ни микробов, ни формул. У каждого своя причина; миллионы причин миллионов одиночеств. Я вглядываюсь в тетю Лиду. Конечно, если до конца понять причину ее несчастья и попытаться ее избегнуть, останется всего каких-то девятьсот девяносто девять тысяч других способов вляпаться в ту же проблему с таким же успехом. Или же вообще нарываться на единственный, уникальный вариант, неизвестный широким массам, от которого, впрочем, легче не станет. И все же есть вещи, которые повторяются, мне кажется, их гораздо больше, чем принято думать.

Пасмурный август закончился. А в сентябре приударила жара – нормальная, без дураков, как в июле. Начались занятия в школе, и мама потеряла бдительность. Ей и в голову не могло прийти, что ради ультрафиолетовых лучей я могу пропустить хоть один, даже самый завалящий урок. Я пропускала их пачками, как-то даже прогуляла два дня подряд – со всеми контрольными, новыми материалами и факультативами… И ничего не могла с собой поделать: если для всех лето худо-бедно кончилось в срок, то мне оно отпустило последнюю и единственную в этом году возможность поваляться на песке и погреться на солнце. Я не то чтоб наивно надеялась загореть до прошлогоднего ялтинского накала, но хоть чуть-чуть подправить заморенный, неживой цвет лица, который действовал мне на нервы больше, чем все последствия чего-то там со щитовидкой. А потом, не надо преувеличивать: ну и что, обычный переходный возраст. У многих из класса понаходили какие-то там нарушения. У одних – одно, у других – другое. И ничего. Люди после этого спокойно съездили кто на море, кто в горы, кто в степь. Отдохнули, загорели и вернулись, никто не умер. Просто не у всех такие пунктуальные родители. Меня же запугали ростом: не будешь лечиться-слушаться, вырастешь под два метра… Кому хочется? Сейчас я как-то уже в это не очень верю: мне кажется, все это ерунда. Если я еще подрасту, то совсем немножко. И уж не от этого слабенького, хоть и жаркого сентябрьского солнца.

Сначала я прогуливала с Лизаветой Орловой. Но мы с ней оказались не в равном положении: у меня была справка, хоть и липовая, а у нее нет. Справка моя, конечно, требовала некоторого усовершенствования, необходимо было переправить май на сентябрь. Кроме того, по поводу своих прогулов я не чувствовала угрызений совести, поскольку именно в мае, имея возможность сидеть дома и поправлять здоровье, я все же в школу ходила и добросовестно отсиживала от звонка до звонка: впереди маячили экзамены, и тут уж было не до головной боли… Жаль, конечно, что Лизавета Орлова не смогла мне составить компанию до того момента, пока у меня самой под воздействием испортившейся погоды не пробудилась застарелая тяга к знаниям.

Последние четыре дня я болталась одна. Загорала, расстелив попонку у пруда за универсамом. Но особого удовольствия в этом не было. То и дело к магазину подкатывали машины, и бензиновая вонь легко проползала сквозь поредевшую сухую траву. Обнаглев, в один из дней я решила расположиться на крыше родного дома. Поднялась, вышла через люк, но спустилась обратно: там запахи были еще круче, чем у пруда. Крышу летом чинили, скидывая куски старого рубероида вниз, куда попало. И теперь, раскалившись на солнце, эта крыша испускала такие убойные ароматы незабытого ремонта, от которых перехватывало дыхание еще на выходе из люка. По глупости я блуждала в родной округе, как маленькая, не решаясь двинуться вдаль, хотя стоило ради затеи сесть в трамвай и проехать несколько остановок до так называемой зоны отдыха. Можно подумать, от того, что я не уходила далеко от дома и школы, с меня в какой-то степени снималась вина за прогулы. То и дело я напарывалась на счастливых первоклассников, бредущих из школы, гуляющих у домов, жующих яблоки, дерущихся, меняющих фантики и вкладыши от жвачек. Мне почему-то было грустно смотреть на них, солнце казалось сонным, а радость свободы – киношной, ненастоящей.

Но в последний день я все же съездила в Веретенево и вдоволь повалялась на песке на берегу Отни. Раньше я дважды была здесь в лагере.

Его облезлый забор до сих пор виднелся из-за деревьев на том берегу. Теперь низкие деревянные корпуса были разрушены. Папа говорил, что будут строить гостиницу, впрочем, мне все равно, ностальгии по этому заведению никакой, обе поездки тогда дались с трудом. Я не любила уезжать туда, где никого не знала, затевать на время знакомства, чтоб не подохнуть от тоски. Такая уж я – некомпанейская. На самом деле это не совсем так: прекрасно умею наращивать компанию, то есть легко свожу своих знакомых друг с другом, и, как правило, надолго. Даже, было не раз, сама выпадаю из этой кучки, а они уже без меня всё дружат и дружат.