Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Вода в Отне была прозрачная и теплая у берега. Но от нее не пахло рекой, ну там – водорослями, рыбками, илом, чем обычно пахнут речки в разогретый солнечный день. Скорее, это был запах мокрой шерстяной пряжи или драпового пальто, промокшего под дождем. И песок не пах песком. На глубине, в воронке, пробуравленной пальцем, этот его настоящий дух еще сохранялся, его можно было добыть краешком ногтя, подцепив несколько прохладных песчинок и быстро донеся их до ноздрей. А верхний, теплый слой был так, сам по себе, сероватым сыпучим веществом. Что поделать, если нюх у меня как у охотничьей собаки, – я обоняю острее, чем вижу. Вот так, валяясь в этот день на непахнущем песке у ненастоящей, шерстяной реки, решила – всё, пора возвращаться к обычной жизни, и притом сделать это раньше, чем непогода вытолкнет меня туда насильно.

Несмотря на то что все эти дни я регулярно в определенное время возвращалась домой, чтобы, в случае чего, словить нежелательные телефонные звонки, дома меня тем не менее как бы и не было. Вообще-то если меня и не мучили угрызения совести по поводу пропущенных уроков, то не так уж легко было, глядя в глаза, рассказывать маме, что в школе да какие новости… И не рассказывать не могла. Нарушив многолетнюю привычку, боялась навлечь утяжеляющие ситуацию подозрения. Сославшись на уйму заданных уроков, я быстренько сматывалась в другую комнату и до ужина шелестела там страницами, а какими – никто не проверял. Там я доставала из ящика стола маленькое зеркало и разглядывала себя. Кабачковая маринованность, к счастью, исчезла, но и о загаре тоже говорить не приходилось.

За всем этим полуподпольным существованием я как-то не сразу заметила, что не заходит тетя Лида. Вечером, за ужином, я спросила и сама потом была не рада. Оказывается, папа в прошлый раз чего-то там ляпнул, такое и ангел не выдержит…

– Ничего я не говорил!

– Говорил, – настаивала мама. – Ты людей походя обижаешь и не замечаешь этого.

– Да-a, вас обидишь! На митинге застряла или плакаты пишет ваша Лида. Ее хлебом не корми, лишь бы влиться в какую-нибудь массовку. То очереди были по десять километров за какой-нибудь шапкой деда Мазая, теперь митинги обманутых вкладчиков, завтра еще что-нибудь. Это ж ее стихия: номерки на ладони, костры, термосы, переклички, турникеты…

– Ну и ну! – Кусок сыра, бороздивший просторы терки, застывает на полдороге в маминой руке. – Как же так можно, она же все это делает для нас! Кто деньги проходимцам отнес? Она, что ли? Ты и отнес. А шапку тогда подсунули, сто раз об этом говорили с тобой: суматоха, давка – разгляди тут, криво или не криво. Она ее сама не шила, а потом я ее переделала, можно носить.

– Чего вы спорите, надо позвонить ей на работу. Может, она заболела? – говорю я.

– Да не работает там телефон, с кабелем что-то уже который день, я звонила.

– Ладно вам панику наводить! Если б что случилось, мы б уже знали.

– Откуда, пап?

Мой вопрос риторический. Мне б самой на него и ответить. Поэтому решаю: завтра же после уроков забегу в фотоателье. Просто повидаться, за папу извиниться, в конце концов. Но завтра не получилось. Ходили к Потапову смотреть двухголовую рыбу. Этого монстра поймал его дед и страшно гордился этим. Когда мы пришли, он сидел в кресле при орденах и ждал съемочную группу с телевидения. На столе, покрытом крахмальной скатертью, стояла ваза с фруктами и полуоткрытая коробка конфет. В сочетании с двухголовой рыбой, расположившейся тут же в эмалированной миске, весь этот праздничный антураж выглядел как поминальный. Это и были поминки – экологические…

– Даже с двумя головами можно попасться на удочку, – произнес дед, и эта фраза прозвучала вполне в духе апокалипсических настроений конца двадцатого века.

И еще два дня я собиралась. Но то разболелся зуб, то полно уроков: напропускала все же.

Вдруг в среду среди ночи вскочила от жуткого сна, в страхе, что с тетей Лидой все же что-то случилось. Или по дороге, или в подъезде – не зря у них исчезают половики и в двери звонят по ночам… Или аппендицит, вдруг прихватило ночью, а у нее даже нет телефона, чтобы вызвать «Скорую». Я тоже хороша – трудно сбегать через пустырь! А родители? Обиделась, то-сё, всякие домыслы. Как пироги ее трескать, так все тут! Конечно, и раньше бывало, что она вдруг исчезала, но то были экскурсии, ремонт… Обычно мы знали хоть приблизительно. Сейчас же за всем этим ее отсутствием я начинала угадывать более серьезную причину. Мне стало тоскливо, плохо и стыдно, и я уснула, потому что в половине третьего ночи со всем этим некуда деваться.

А утром, проснувшись, я уже не испытывала столь сильного отчаяния и тревоги за тетю Лиду и не стала произносить обличительных речей в адрес беспечно поживающих родителей. Тихонько отправилась в школу – недоспав, не позавтракав, мечтая быстрее отсидеть уроки, вернуться и бухнуться на диван. Но на первом же уроке, под ехидные замечания математички Бронзовой, вялость с меня сползла, как старая шкура, только вместо формул в голове опять зашевелились детективные сюжеты.

После школы я заставила себя отправиться в фотоателье. Прошла через пустырь, мимо штабелей бетонных блоков, мимо рва, в котором постоянно бурлил какой-то источник. Я увидела тетю Лиду, как только обошла голубятню. Столкнулась с ней! «Теть Лид, это вы?» Дурацкий вопрос вылетел из меня безо всякой радости, потому что я уже приготовилась к самому худшему. Она обняла меня за плечи, но тоже безрадостно. И я подумала – обокрали! Мне это сразу пришло в голову, как только я взглянула на ее старый распахнутый плащ и кошмарную розовую кофту, усеянную синими ромбами, смахивающими на невиданных геометрических насекомых. Эту кофту я помню с первого класса. Наверное, это все, что у нее осталось…

Мы молча перешли дорогу. Потом она спросила, но тоже как-то одноцветно: все ли здоровы, как у меня в школе. Я ответила, но ее не стала расспрашивать – боялась.

Уже когда вошли в подъезд и поднялись по лестнице, уже у самой двери она спохватилась: «А папа дома?» – «Нет, у него кончился отпуск», – успокоила я. Но дверь нам открыл именно папа… Это, наверное, было так некстати, так сильно не входило в тети-Лидины планы, что у нее задрожали губы, она вдруг заплакала и хотела повернуть, но поняла, что поворачивать поздно, и вышло так, будто она оглядывается на прощание, не надеясь больше выйти из нашей квартиры.

– Проходи, Лид, я теперь не кусаюсь, – ошарашенно пробормотал папа, отскочил от двери в сторону и как-то излишне проворно выхватил у нее сумку, будто только эту сумку и ждал, только ради нее в неурочный час сорвался с работы.

– Ну, пап… – сказала я, надеясь, что он поймет и куда-нибудь исчезнет.

– Мы тут как раз недавно ели…