Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

И таким же прыжком они возвращаются назад: тетя Лида вдруг припомнила, что когда они ходили на выставку, то было еще вот что… «А почему ж ты сразу не рассказала?» – как бы возмущается мама. «Да забыла, Томка!» – как бы оправдывается тетя Лида. И они, покрутив и рассмотрев со всех сторон, нанизывают это новое воспоминание вслед за другими на невидимую нитку, как нанизывают грибы для просушки, чтоб зимой сварить из них суп. И еще она вспомнит, и еще, и еще, завтра, послезавтра, через месяц… Все это тоже, как мне кажется, в конце концов окажется в банках – майонезных, семисотграммовых, в трехлитровых баллонах. Засоленные, протертые с сахаром, в собственном соку – слова, шаги, плавающие облака, ночные поцелуи, спиральки солнечных лучей на автомобильном стекле, коляска с погремушками, неведомый образ русской старушки, шум моря, недоеная коза и кем-то другим политые розы в чужом, вредоносном для тети-Лидиного здоровья государстве. Может быть, в этом есть какая-то мудрость. И у несбывшегося есть возможность как бы существовать, как бы длиться вопреки всему, только поройся в своих припасах – сушеных, вяленых, вареных – и вытащи к сроку, когда захочется…

Но это я так, к слову. Просто совпало. У нас завтра в классе диктант, вот и сижу, повторяю правило про «Н» и «НН» в причастиях и отглагольных прилагательных. Там кроме этих полно других примеров: «мощеные дороги», «писаная красавица», но не будешь же перечислять все подряд – это запомнила, здесь не ошибусь. Что там у нас дальше?..

– Вам никто не нужен: ни школа, ни учителя, ни мать, ни отец! У вас вообще, я смотрю, в пятнадцать лет нет уже ничего святого! Глаза пустые, как у этих… Смотреть на вас тошно, ей-богу… Сядьте! Звонок для учителя, а не для вас. Ну просто дикари! Почему вы сорвали физику? Как вы живете? Вам же ничего не интересно: одни тряпки да кассеты на уме. А хоть один из вас представляет, как эти вещи достаются родителям? Не знаю, не знаю, что из вас получится… Стадо какое-то безмозглое… С вами железные канаты нужны вместо нервов!.. Самсонова, повернись! А кстати, Самсонова, неужели ты думаешь, что я вчера вечером на улице ничего не заметила, не видела, как ты со ступенек вспорхнула – и в подъезд… Ох, догуляешься, девочка, по этим подвалам! Чего ты вытаращилась? На меня смотреть не нужно, на себя лучше посмотри, чтоб мама твоя потом по консультациям не рыдала. Сядь на место, классный час не закончен! Ты что, не слышишь, что тебе говорят?

А, ну что ж, уходи, уходи… Запомни: без матери в школу не являйся! И чтоб мать сама пришла, а не этот… ваш сосед. Так, быстро прекратили шум! Жду… Вы потом попрыгаете у меня с характеристиками! Всё, переходим к следующему вопросу. В субботу к нам приедут американцы, нужно подготовиться. Зотов! Кондратьева! Не класс, а базарная толпа!..

– А чего вы на нее! Не ходит она ни по каким подвалам! – голос из базарной толпы.

– Успокойся, Халилюлина! Займись лучше делом. И учти: я никогда не говорю того, чего не знаю. Быстренько все замолчали!

– А если даже и ходит, что она – не человек? Сами говорили: не место красит человека, а он! И подвалы в том числе! – другой голос из той же толпы.

– Всё! Вопрос исчерпан! Осталось шесть минут, нам нужно освободить кабинет. Мы еще не обсудили встречу с американскими друзьями… Встряхнитесь, наконец! Что вы все как вареные куры! Макарова, что ты там пишешь? Я не велела ничего записывать. Дай сюда листок, одни записки на уме! Встань и положи мне на стол.

– Сейчас, Лидия Григорьевна, я еще не посчитала. Так: раз, два, три, четыре, пять… А вот еще «вареные куры» – шесть. Да, точно, шесть раз, правда, я не с самого начала считала… А на математике Нина Васильевна сегодня добрая была, у нее всего два раза: «бестолочи» и персонально «тупой»…

– Ах, вот вы чем занимаетесь! Ну-ну, считайте, составляйте досье, несите, куда вы там собираетесь, директору, в министерство… Кто ж вас такими воспитал? Бьешься с вами как рыба об лед, а вы учителей за живых людей не считаете. Да от вас таких робот и то сбежит! Я вам вот что скажу: что хотите, то и пишите. Мне бояться нечего: я без работы не останусь. А вы с таким отношением к людям еще нарветесь, еще наплачетесь, вам жизнь рога еще пообломает… Надо людьми быть! Так… Вот что, все быстро достали дневники. Пишем: «Двенадцатого в восемнадцать тридцать родительское собрание. Явка всех строго обязательна!»

В конце июля на окнах собирались крошечные мотыльки тополиной моли. Они залетали в дом, садились на шторы, на белые плафоны люстры, забирались в шкафы и даже под деревянную крышку массивных, с медным маятником настенных часов. Но больше всего их было у окна. Помельтешив, они тут же уставали и падали куда придется, покрывая пространство серыми хаотичными пунктирами своих бесплотных тел. Правда, стоило на них подуть или всколыхнуть штору, как некоторые, оживая, вновь пускались в микроскопический полет. Мерцали минуту-другую и опять оседали где придется, скатывались на пол, на жестяной карниз, в ложбинку меж рам или застревали в щербатой оконной замазке.

Листья мощного тополя, росшего под окном, к этому времени блекли, дырявились, и вид у него, несмотря на величавость осанки, становился неряшливым и скучноватым. Часть дырявых листьев вскоре опадала, они сухо царапали асфальт, шуршали под ногами, репетируя осень. Но вдруг на ветках, вопреки сезону, как бы сами себе хозяева, возникали юные нежные листья, прямо-таки бессовестно-яркие среди глубокой зелени городской округи. Только они уже не благоухали, как те, весенние, а лишь слегка подправляли грубые городские ароматы едва уловимой безымянной свежестью.

А весной тополиный воздух хотелось пить. Он пробирался в комнаты, на кухне смешивался с запахом еды, проникал в подъезды… Но в подъездах его подкарауливал и, ничуть не церемонясь, глушил вековой всепобеждающий кошачий дух.

Потом начинался пуховый период – период проклятий измученных жильцов, без конца трущих воспаленные веки и закрывающих наглухо форточки. Странно, но не помогала даже натянутая на эти форточки марля. Впрочем, что удивляться: толстые серые валики, в которые, смешиваясь с пылью, собирался пух, катались-прыгали по ступенькам даже на верхних этажах и с радостью врывались в прихожую, как только распахивалась чья-либо дверь. Этот пух не боялся ни щетки, ни веника, с притворной пугливостью шарахался от них, кидаясь врассыпную, чтоб тут же возвратиться назад, как только веник или тряпка отползут немного в сторону.