Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

Устя с Лешей переглядывались сквозь легкий парок, исходящий от пиал с чаем. Ворпест настаивал его на лесных травах, листьях и кореньях, не признавая покупного чая, даже индийского и цейлонского. И готовил он его не на газовой, а на маленькой электрической плитке, стоящей тут же, на углу стола, и как бы принимающей участие в беседе.

– Так вот, в молодости я сам был страшный болтун: все то время, пока не спал, я говорил! Это был даже не оркестр, а, пожалуй, Ниагарский водопад из слов, он ревел на всю округу… Соседи стучали по ночам в стенку, чтоб умолк наконец! Я не слышал – они вызывали милицию. Приезжала милиция, входила в комнату и в течение всего оставшегося ночного времени соседи имели несчастье слышать теперь рев двух Ниагарских водопадов, потому что переспорить меня было почти невозможно. Да-а, было время – я говорил, и меня слушали, некоторые даже, простите, с открытыми ртами! Хотя что я мог тогда такого говорить, чтоб меня так слушать? Но слушали, как проповедника перед концом света, и я все говорил… А потом вдруг стали слушать меньше, стали перебивать. Потом мне уже пришлось кричать, чтоб в общем хоре хоть кто-то услышал хоть что-то!

И тут я задумался. Я задумался над тем, почему одни и те же слова с одним и тем же смыслом раньше, совсем еще недавно, воздействовали на людей так, а теперь совсем по-иному, иногда даже просто-таки с противоположным эффектом? И у меня хватило ума замолчать! Сначала мне самому показалось, что я умер. Вокруг была жизнь, я не мог ее пересказать, и в этом замкнутом виде она потеряла для меня и привлекательность и, в конце концов, притягательность. Она отпустила меня, а идти было некуда. Я остался с самим собой наедине, без всяких оркестров и водопадов, в нестерпимой тишине, можно сказать, впервые в жизни! Вот почему мне показалось, что я умер. Но, если честно, смерти я боялся. Стал пробовать шевелиться, щипать себя, двигаться… И так как вовне меня никто не ждал, я потихоньку, на ощупь стал пробираться вовнутрь, пытаясь понять: где же все-таки он расположен – нелегальный орган под названием «душа»? Но об этом позвольте пока вам не говорить, тем более я еще сам… не до конца… Да вы, может, больше моего знаете! Да, кстати, а вы верите в судьбу? Верите?.. Ну так и быть, можете не отвечать! – Ворпест ограничительно вскинул раскрытую ладонь со всеми ее линиями, в которые прочно въелась краска, как бы вторично прочерчивая их, подтверждая намеченное свыше. – Да, можете не отвечать, не выдумывать сейчас случайных ответов, тем более что в вашем возрасте это еще не столь актуально…

– Почему же, – возразил ему Леша. – По-моему, это актуально начиная с родильного дома.

– Конечно! Конечно же! Я к тому, что не всем досуг задуматься, ведь до поры до времени жизнь бежит впереди нас, скачет вприпрыжку – успеть бы за всем, тут не до прикидок, что да как… Но это так, общеизвестные истины… Из моих доморощенных открытий могу вам, с известной долей риска, рекомендовать одно, и то для дальнейших размышлений. Так вот, возвращаясь к судьбе, отпущенному сроку… Предполагаю – смею предполагать, – что отпущен не только срок, но и плотность, насыщенность этого срока, жесткая последовательность событий, связанная, вернее, повязанная событиями более высокого общечеловеческого плана, – это пока обычные, заурядные рассуждения фаталиста. Но дальше, если принять за аксиому абсолютное количество всего, что причитается, как у нас принято писать в отчетах, «на душу населения»: столько-то раз вы поедете в путешествие, столько-то у вас родится детей, столько-то пищи рухнет в ваш желудок, столько-то книг прочтете, столько-то раз вздохнете и столько – ни одним больше или меньше – скажете слов, – дальше, на примере некоторых судеб да и на своей собственной можно проследить, что происходит, если все это захапывать жадно, торопясь, в животном страхе упустить. В лучшем случае возникает оскомина в виде разочарований и депрессий, в худшем – общий хаос! Ведь все, начиная с простейшей бактерии и кончая Вселенной, должно пройти свой законный путь развития, вызреть. Все, чему суждено сбыться, должно прежде вызреть, как огурец на грядке. А если не дать вызреть, то и радости от такого сорванного огурца никакой! Так что, простите за прямолинейность сравнения, но и слова, и поступки, и любые отношения между людьми слишком часто терпят крах, потому что их преждевременно выдернули из будущего. Из всей этой софистики – или там называйте как хотите – можно вывести одно: человеку много не надо, просто нужно терпение растить к сроку из малого. Вот вы сейчас уйдете, а когда мы увидимся в следующий раз, то будем уже не чужие, потому что я уже буду про вас знать даже то, чего не знаю сейчас, а вы – про меня. Не исключено, что мы будем знать и то, чего не знаем о себе сами. Если, конечно, простите уж стариковскую высокопарность, нам достанет терпения и мы отзвучи́м друг в друге.

– Как ты думаешь, почему он позвал нас к себе? – спросила Устя, когда они с Лешей спускались вниз по узкой крутой лестнице – с такой не очень-то побегаешь.

– Может, надеялся, что у тебя есть подруга-японка? Или он просто очень одинок.

– А мне он понравился. Во всяком случае, кажется, не врет про себя, и картины у него нормальные. Видел там, за бумагой на веревочке? Я заглянула, когда пришли.

– Бумагу-то видел, на прищепках… Чудной он все же! А картины, кроме той, нет. Думал, сам покажет…

– Надо было попросить!

– Ладно, в следующий раз. Он же, насколько понимаю, нас косвенно приглашал? Зайдем как-нибудь…

С Ворпестом они познакомились на Арбате. Моросило, и был довольно противный ветер. Устя с Лешей медленно шли вдоль стойбища художников, на сей раз несколько повыбитого непогодой, разглядывали натюрморты и пейзажи. Звероватые, словно цветочные хищники, георгины в золотой вазе, бесконечные речушки и церквушки – в большинстве своем засушенные и прилепленные к холстам наподобие школьного гербария… Стакан с недопитым чаем, рядом часы и свечка… Свечка явно лишняя! Окно с мухой – хорошо, легко, но за стеклом зачем-то тяжелое, жирное, какое-то антисанитарное облако… Что-то сегодня ничего не нравилось… И вдруг Леша взял ее за плечо, приостановил. Сам тут же наклонился над небольшой, глубоко забранной в рамку картиной.

Там, на деревянном темном подоконнике, в самом его уголке, валялись микроскопические, перевернутые, как после погрома, буфетик, комодик, диванчик, кадка с фикусом, рамы с портретами, битая посуда… За окном занималась заря…

Хозяин картины вышел из булочной с тремя бубликами и тут же стал жевать. Вытащил из сумки термос, раскрутил его, заглянул одним глазом, как в микроскоп.

– А чаек-то кончился! – сообщил он стоящим рядом Усте и Леше.