Татьяна Пономарева - Трудное время для попугаев [сборник litres]

– Разберутся, не маленькие! – прервал ее дядя Юра. – Один, другой… Мало ли у кого что, чего всех сравнивать. Жилистый человек – он, если хочешь знать, самый живучий! Да-а, жаль, Николай не приехал, помог бы мне с погребом. Расширить хочу, да и плохо я его сделал: сыро там, надо теперь основательно переделывать. Все спешка чертова! Я говорил: цемент не годится, барахло, а не цемент! – метнул он обличительный взгляд в сторону притихшей кухни. – А ты – скорей, быстрей, осень на носу! Вот тебе и «скорей-быстрей»… Я еще думаю, Валерка мне с глиной напортачил – не утрамбовал как надо, вот и ползет вода…

– Не надо было вообще с этим Валеркой связываться, пьянь пьянью! Руки трясутся, как в ознобе…

– Так, ну что же, где Катерина? Лапша остывает… Давай, Вер, разливай, пожалуй. Начнем потихоньку.

Устя сидела, оглушенная пятитысячной новостью, почти не вникая в легкую перепалку на подвальную тему. Она даже не знала, как теперь себя вести, наверное, по законам родственного этикета, следовало принять этакий радостно-приподнято-благодарный вид?.. Но ей было трудно с ходу овладеть должной торжественностью и застолбить на часок-другой соответствующую мимику. Все же отец за последнее время слишком часто выгуливал свою обиду на эту семью. И Устя не то чтоб согласилась в конце концов с ним, скорее, просто свыклась с теми нравственными претензиями, которые он, не имея под боком адресата, методично нанизывал на мамино долготерпение. Когда на улице холодно, а ты легко одет, как ни хорохорься, в какой-то момент продрогнешь… Теперь же, отчетливо видя всю неправоту отца, всю несусветность обвинений дяди Юры в жлобстве, она тем не менее не могла радоваться искренне, все еще придавленная инерцией недоверия.

– Ну чего, Усть, задумалась? – подмигнул ей дядя Юра. – Сама-то как смотришь на сельскую жизнь? После города трудно… Ничего, привыкнешь. Отцу передай: дядя Юра сказал, мол, пусть пока ничего не берет; шпунты, например, уже есть – хорошие, четырех дюймовые, утеплитель остался – так дам, нечего тратиться. А то эти тыщи у него как пчелки из улья – фьють, и нет! Пять тысяч в наше время…

– Вот именно, папочка!.. Ноги о них вытереть, нищим подать! Ты же у нас – богатенький Буратино… – Катька стояла на пороге, привалившись к дверному косяку.

– Обедать садись. Ждали-ждали тебя, – постаралась не услышать ее тетя Вера. – Виталька где? Господи, пока всех соберешь…

– Нет, серьезно, я что-то не понимаю вас. Вы же сами недавно говорили… Ты, пап, вот здесь стоял и говорил мамке: «Все, берем „жигуль“!» Ты же твердо сказал: «Берем! А то этим сколько ни давай, все без толку, как в пропасть, не отдадут никогда!» Чего ты смотришь на меня так? Я что – вру? Не говорил, да? А еще ты сказал…

– Кончай молоть чепуху! – стукнул по столу дядя Юра.

– Нет, почему же чепуху? Я просто повторяю твои слова. Могу еще напомнить, что кое у кого «кишка тонка» и про «штаны на веревке держатся», у меня хорошая память… А в ваш «жопарожец», эту ползучую мыльницу, я больше не сяду!..

– Та-ак! – сказал дядя Юра и швырнул на стол ложку.

А дальше… дальше Устя не знает, что там у них заварилось… Она вскочила из-за стола, хотела в дверь, но там все стояла Катька, и тогда она в каком-то затмении, автоматически, прямо с места… сиганула в раскрытое окно! Как классно она сиганула! Кажется, даже не сбив с подоконника ни одного цветочного горшка, беззвучно, полторы секунды полета – и свобода! Полторы секунды – и выдирание из глупого, непонятного сна, в котором радость не успела обрадовать, а зло не успело подкосить! Полторы секунды – и она, окутанная вольным, не пойманным ничьими стенами воздухом, бежит, чуть касаясь земли, полурастворяясь в своем беге, легко пропуская сквозь себя все встречное… Какие-то зовущие, но навсегда отставшие голоса – позади: за деревьями, заборами, кустами и гаражами, втянутые домом, привязанные им голоса, бессильные перед расстоянием. Дорога сначала немного в гору, а потом, как выдох облегчения, вниз – мимо бани, и лавочки, и трансформаторной будки, мимо старух с бидонами, мимо пепельной, парящей над болотными травами козы…

«Ну стоп, стоп! – притормозила себя Устя. – Хорош, кончай скачки!» Она наконец постепенно остановилась, вытряхнула песок из босоножки и пошла вдоль речной поймы, обходя губастых невозмутимых коров, – округлые, черно-белые бока даже на расстоянии излучали спокойное, пронизанное животным запахом тепло.

От бега кружилась голова, во рту пересохло. Устя полезла в сумку за мятной карамелькой. Пальцы наткнулись на что-то мокрое. «Что это?» Она посмотрела. По дну растеклось желтое жирное пятно, к стенкам прилипла лапша… Выходит, она, рванув из-за стола, даже не заметила, как то ли опрокинула тарелку, то ли по пути зачерпнула из нее краем сумки! Присев на корточки, Устя высыпала содержимое сумки. Расческа, кошелек, ручка, значок… письмо… Потрепанный конверт промок, но не насквозь, так что само письмо не пострадало. Хотя Устя и так помнила его наизусть – читаное-перечитаное, долгожданное второе Нателлино письмо, где подробно, как и было обещано в первом, рассказывалось обо всем.

Устя получила его несколько дней назад, можно сказать ночью. Они с Лешей возвращались от Ворпеста. Когда от него вышли, начиналась программа «Время». А они еще пешком шли через Арбат, через Центр… На ходу угощаясь мороженым, медленно спустились от Политехнического музея к Китай-городу и, только свернув к кинотеатру «Пушкинский» и посмотрев афишу, поплелись на остановку, чтоб ехать домой.

В подъезде Устя хотела, как всегда, проверить почтовый ящик. Но, уже заметив, что там что-то лежит, вдруг передумала, не стала доставать… Рядом был Леша. Устя в мгновение догадалась: там, в ящике, письмо от Нателлы. Казалось бы, ничего особенного: вытащить, кинуть в сумку… Не обязана же она при нем читать! И все равно не стала.

Быстренько проскочив мимо, она направилась к лифту, хотя знала, что они еще не расстаются. Леша вошел вслед и нажал кнопку. На чужом этаже было темно. Бабка за дверью громко рассказывала по телефону, какую она сегодня хорошую купила селедку. Они поднялись на площадку между этажами…

Как странен, неповторим момент перед движением рук, отсекающих тебя от всего иного, забирающих к себе! Рук, нежно, и тепло, и робко тебя узнающих. Как странен момент, когда еще не коснулись тебя ни пальцы, ни губы, но вот-вот коснутся – уже ударила волна, уже объединила, как две половинки ореха объединяет грубая шершавая скорлупа. И вот уже кто-то невидимый, кому поручено, словно оброк за предстоящее, отнимает, стягивая защитную оболочку, часть твоих сил до радостного, провального опустошения, до бесчувствия подошв, до полной невозможности хоть минуту еще продержаться одной…