Валерий Попов - «ТИ-ВИ» (Рассказы о телевидении)

Оказывается, так сокращенно называют телевидение! Это я узнал, когда был на телестудии... И еще много всего узнал.

Так получилось.

Однажды после уроков вызывает меня завуч.

— Так-так, — говорит, — ты, значит, главный в кружке вашем «Умелые руки»?

— Ну, я.

— Значит, вы вертолет сделали, который стекло на пятом этаже разбил?

— Мы.

— А заводного крота, который в землю ушел и только через три часа вышел?

— Да мы же не хотели...

— Ну ладно, не оправдывайся. В общем, пойдешь вечером и выступишь по телевизору. Расскажешь о вашем кружке. Может, другим интересно будет. Да. Только подготовься, напиши все на бумаге, а то забудешь. Я знаю, пробовал.

И примерно через час стоял я в широком коридоре перед большой деревянной дверью со стеклянным окошечком, с надписью: «Студия № 1».

Открыл ее с трудом и вошел в огромный зал — ни стен не видно, ни потолка. Прошел немного вперед, и вдруг откуда-то сверху голос:

— Горохов?

— Да, — киваю.

— Иди и садись вон на тот стул.

Сел, сижу.

И вдруг сверху с потолка опускается проволочная сетка, и в каждой ее дырке горит большая матовая лампа. Светло стало, жарко.

И еще — подъезжает большая прямоугольная черная голова на блестящей ножке и с одним глазом — большим, стеклянным, с фиолетовым оттенком. А за головой человек притаился — я же вижу!

А дальше от головы тянется длинный черный хвост, и его на весу, как шлейф, держит женщина в рукавицах. Это, значит, чтобы хвост голове не мешал, чтобы она разъезжать могла свободнее.

Гляжу я на все это, и вдруг опять голос:

— Посторонние, покиньте студию!

Я вскочил со стула и побежал.

Тут сверху такой громовой хохот раздался!

— Да нет, — закричал голос, — ты-то как раз сиди!

Вернулся я, сел и думаю:

«Неужели это все ради меня? Чтобы только меня показать?» И вдруг слышу:

— Ну, рассказывай.

Стал говорить, разволновался, вспотел весь от ламп.

— Веселей! — кричит голос. — Веселей!

Рассказал я, что знал, и умолк.

— Все? — спрашивает голос. — Ну, теперь лезь сюда!

Поднял глаза и вижу, что верхняя половина ближней стены вся сделана из стекла, а за стеклом сидит старичок и мне машет.

Влез я туда по железной лестнице, и старичок меня спрашивает:

— Знаешь, где ты теперь?

— Нет.

— В режиссерской аппаратной. А я кто, знаешь?

— Раз аппаратная режиссерская, значит, вы... режиссер?

— Угадал.

— Здесь у вас, как с капитанского мостика, все видно.

— А я, выходит, капитан? Ну что ж, правильно, так оно и есть. Всем командовать приходится. К концу дня так накричишься — голос надорвешь!

— Вот в эту трубку?

— Да, в эту. Микрофон называется.

Я нагнулся и свистнул тихонько — и вдруг на весь зал такой свист раздался, как от Соловья-разбойника.

— Эй, — оттаскивает, — аккуратней! Здесь-то ты бойкий, а вот перед камерой мямлил.

— Да, — говорю, — наверно, ребятам не понравилось, как я выступал.

— Не понравилось? — смеется. — Так ведь тебя никто и не видел.

— Это почему же? — обиделся я.

— А потому. Ты что думаешь — это уже передача была? Была световая репетиция. Посмотреть на тебя, красавца, проверить, хватает ли света, хорошо ли видно. Потом будет трактовая. Это когда уже все, как на самом деле, только в эфир, на телевизоры, не передается. А потом уже только сама передача. Тут уж надо держать ухо востро. Умеешь держать ухо востро?

— Не пробовал. Наверно, умею.

— В этом случае, может быть, из тебя и получится телевизионщик.

Мы вышли через дверцу и стояли наверху лестницы, как на трапе.

— Как, нравится у нас? — спросил он.

Я стал разглядывать студию сверху. Она вся была сейчас темная, только кое-где светлые места от спущенных ламп, и там люди.

Дальние стены почти не видны.

— Большой зал, — сказал я, — как Зимний стадион.

— Почти, — сказал он, — шестьсот квадратных метров. Двадцать в ширину, тридцать в длину. А высота, думаешь, сколько?

— Метров десять?

— Правильно, пятнадцать метров. Через все четыре этажа проходит, до самой крыши. А в конце, слева, видишь ворота?

— Вижу. Для чего они?

— Для чего хочешь. Целый автобус может через них въехать, а если надо, то и паровоз!

Он помолчал.

— Нет, паровоз не въедет. Зато автобус — пожалуйста. Даже два рядом. И три! Нет, три не влезут, а два — свободно. Вот такая эта студия!

— А что это под крышей две галереи идут, одна над другой?

— А-а-а. Это для освещения. Видишь, на них прожектора стоят?

— А походить можно по этим галереям?

— Можно, только не тебе. Даже меня туда не пускают. Упадешь — полчаса будешь падать.

— А если прожектор надо зажечь?

— Ну, это прямо из аппаратной! Чик — и зажег, который нужно. Можно хоть все зажечь. Только тогда здесь будет как в печке, все разбегутся.

— А-а-а. А эти зачем сетки с лампами?

— Тоже для освещения. Видишь, над каждым участком студии эта сетка с лампами, называется штакетник, а висит она на палке, на штанге. Опускаешь эту штангу — пониже, повыше, выставляешь свет подходящий. Конечно, тоже не вручную, автоматически. Этим оператор занимается.

— А что значит «свет подходящий»? По-моему, чем ярче, тем и лучше. Виднее.

— Ну, на этот раз ты оплошал. Если самый большой свет дать, да еще прямо в лицо, — так на экране ничего не будет видно, ни носа, ни рта, — одно белое пятно, «блин», как у нас говорят. Хотел бы ты, чтобы вместо тебя блин выступил?

— Нет, зачем же.

— То-то. Свет надо так направлять, сверху или сбоку, чтобы там, где выступает — светло, а где впадина — темно, чтобы лицо выпуклое казалось. Какое оно на самом деле и есть. Так и говорят — рисующий свет. Рисует он, понимаешь? Я бы даже сказал — лепит. Скульптура должна получаться, а не плоская размазня. И все это зависит от того, как свет установишь. И пока установщик света эти штакетники поднимает, опускает, старается, чтобы живая картина получилась, — умается, будь здоров.

— А нельзя сделать, чтобы выступать было не так жарко?

— Жарко? Это, по-твоему, жарко? Раньше куда жарче было! И лампы в двадцать раз ярче горели. Все работники по пять рубашек в день меняли. И через год, через два зрение теряли. Кто на десять процентов, а кто и на греть. Вот видишь очки? На этом деле заработал! Так что свет на телевидении — проблема номер один.