Анатолий Гордиенко - Детство в солдатской шинели

— Не все же могут быть смельчаками, — прошептала Нина.

— Это ты брось, милая, в мужчине всегда ценили наперед всего отвагу.

— Так то в мужчине.

— Военную форму надел — значит, воин ты, значит, обязан быть смелым — и точка. Есть у нас тут один летчик, не буду его называть, тоже, как все мы, из гражданской авиации, полетел он на бомбежку, попал под зенитный огонь. То ли прожектора его ослепили, то ли тряхнуло взрывом снаряда, стал бояться. В кабину садится — дрожит как заяц, а сам, между прочим, богатырь, здоровяк. Матушка с ним разговоры вела и так и эдак. Могла бы отчислить — нет, возится. Наконец, села сама к нему в самолет, его рядом посадила на место второго пилота. Полетели они, вдруг снова прожектора, как осьминоги, опутали их своими щупальцами, вокруг рвутся зенитные снаряды, а Матушка улыбается, песню запела. Воспитывать собственным примером — это, брат, не каждый может. А Валентина Степановна может! За это летчики и любят ее как родную, Матушкой зовут. Однажды при бомбежке набросились на самолет Гризодубовой несколько немецких истребителей, летчики — к ней, заслонили собой, ударили из турельных пулеметов, отогнали фашистов. В корень глядел тот, кто назначил ее командиром полка. Где такое было — женщина командует тысячей мужчин! Да еще как командует! Мы в июне сорок второго только сформировались, только начали, а уж сколько сделали. А сколько сделаем!

…В столовой радистки, медсестры, метеорологи сидели своими группками. Если летчики не летали, они тоже приходили на обед вовремя, всегда громкоголосые, шутили с официантками, переговаривались с радистками.

Нина вытягивала шею, искала своих — Слепова, Чернопятова, Лунца. Борис Григорьевич Лунц давно уже обратил внимание на тонконогую девочку в отутюженной гимнастерке с пионерским галстуком.

— Наслышан о твоих рисунках, покажешь? — спросил он однажды без всяких предисловий, подсаживаясь после ужина к столу, где сидели Мария Ивановна, Нина и радистка второй смены Саша Ситникова.

— Покажет, — улыбнулась Мария Ивановна, что бывало с ней редко, — а вы, товарищ капитан, ей про Матушку поведайте, мы ведь, земные черепахи, многого не знаем.

— Понимаете, нам в школе задали написать сочинение на тему «Идет война народная», — бойко начала Нина, — вот я и решила написать целую тетрадь о Валентине Степановне. Но знаю я о ней мало.

— Договорились, — сказал Лунц. — Все расскажу, что знаю и что можно. То, что ты решила написать о Гризодубовой, разумеется, похвально, однако надо будет соблюдать военную тайну. Тут я тебе тоже помогу.

Бориса Григорьевича любили в полку. Ценили его юмор, шутку, сердечное слово, добрые дела. В его душе звучала какая-то особая струна, которая сразу откликалась на чужую беду, боль, обиду. Лунца поразили еще не оттаявшие, печальные глаза этой ленинградской девочки, разучившейся громко смеяться и все пытавшейся согреть руки под мышками при каждом удобном случае. Возможно, ему не так хотелось взглянуть на рисунки юной художницы, хотя о них не раз ему говорили и Жора и Николай, как просто побеседовать с ней, отвлечь от сиротских дум какой-нибудь смешной историей, которых он знал великое множество.

Тогда, в столовой, они засиделись допоздна. Нина слушала Лунца, положив руки под подбородок. Он рассказал о том, как вместе не один раз летали с Валентиной Степановной на бомбежку, о том, что у комполка есть маленький сын, который живет в Москве с бабушкой, и о том, какие песни любит петь украинка Гризодубова. Наконец поведал о геройском подвиге, который совершила летом на родном аэродроме Валентина Степановна:

— Отбомбившись благополучно, мы садились на свое поле. Все сели, все в порядке. Матушка, как всегда, была на стартовой полосе. Собралась уходить и вдруг видит, как, не дотянув до посадочного знака, подломив шасси, высекая яркие искры в ночи, садится Ли-2 соседнего полка. Миг — и самолет загорелся. Не раздумывая Гризодубова побежала к нему. Ей кричали, что сейчас взорвутся бензобаки, боезапас. За Гризодубовой устремились два наших моториста, летчик Виктор Орлов. Они взломали дверь, которую заклинило при посадке, вытащили оглушенный экипаж. Только оттащили людей в сторону, на безопасное расстояние — взрыв под самые тучи. Вот так-то. А рядом ведь стояли мужчины, офицеры того же полка, чей был самолет. Вот в этом поступке — она вся! За такое памятник не грешно поставить. А что, может, когда-нибудь и соорудят. О чем она думала, когда бросилась в огонь? Да у нее сын-кроха, сиротой останется. Какая силища духа, какая воля, какая любовь к ближнему! Вот об этом ты и напиши. Порассуждай о нашем советском характере, попытайся понять, почему так поступают люди. Помнишь легенду про Данко? А это чем не легенда? Слушай, Нина, а может, тебе нарисовать об этом картину?

Лунц угадал мысли Нины. Конечно же, она нарисует, и еще как! Нина чуть прикрыла глаза и увидела зримо: чернильная мрачная ночь, огромные клубы жирного дыма, фигура женщины, несущей раненого. Ее лицо освещают светлая полная луна и сполохи пламени, на фоне которого виден четкий, гордый ее профиль…

Сочинение Нины Чкаловой читали на сборе пионерской дружины школы, рисунок повесили в классе. Последняя строка в сочинении была: «Моя заветная мечта— хоть чем-то быть похожей на нашу Матушку».

Нина была на седьмом небе, ей хотелось рассказать об этом событии всему полку, всем своим на узле связи. Но она представила себя на месте Гризодубовой и поняла— та никому не похвасталась бы. И все же Нина сказала одному человеку — Бегунову. Бегунов всегда справлялся о ее успехах, не переставал повторять:

— Главная твоя задача, Ниночка, — отличная учеба в школе. Не посрами свою дивизию, свой полк.

— А учеба на узле связи?

— Это тоже надо, но это успеется. Тут учеба долгая, кропотливая. Сама понимаешь, пока боевое дежурство мы тебе не можем поручить. Вот подрастешь, повзрослеешь…

— Конечно, мне до Маши Микашенович как до звезд, но многое я уже могу. Азбуку выучила, могу передавать, правда, медленно пока, принимаю радиограммы с самолетов.

— Знаю, все знаю, но признайся, ошибки бывают?

— Бывают, — горестно ответила Нина.

— Печалиться так уж не стоит, мне Батькова сказала четко: из Чкаловой толк будет, но попозже.

— Я буду стараться.

Вечером Нина достала свой заветный блокнот, записала новое стихотворение:

Наступили холода, а Нина, ловя снежинки на ходу, бегала в гимнастерке. То отнесет бумаги в штаб дивизии, которые переписывала по просьбе Бегунова своим четким почерком, то забежит к механикам поглядеть, как устроен мотор самолета, изредка заглядывала к Николаю Стороженко. И однажды на сквозняке простудилась, положили ее с температурой в санчасть. Таня Черникова опасалась, что воспаление легких, но обошлось. Вскоре Нина уже помогала ей резать бинты, крутить тампоны, кипятить инструмент, мыла полы в палатах. Однажды ночью захлопали тревожно двери, застучали сапоги, громко заговорили, срываясь на крик. Дежурная сестра побежала за Таней, в палату внесли на брезентовых носилках стонущего летчика. Его раздели, рана в боку была страшной. Таня сделала укол, и раненого тут же понесли в операционную. Потом принесли назад— тихого, спокойного. Утром он пришел в себя и стал звать командира своего экипажа. Нина смачивала ему воспаленные губы холодным чаем, а он не унимался.