Александр Маринов - Детский дом

— То, что я коротко изложу вам, ребята, — начал он, словно с кем споря, рубя ладонью воздух, — необходимо… совершенно необходимо для того, чтобы вы лучше и полнее участвовали в строительстве новой пролетарской культуры. Ваши умы в опасности. Мы не имеем больше права пускать на самотек воспитание молодых. Мы обязаны со всей ответственностью довести до вашего сознания: старая русская классическая литература не отвечала требованиям народа и не отражала его жизни. Вся она была «дворянско-помещичьей». Пушкин писал главным образом о похождениях разных пресыщенных Онегиных и Гриневых; Лермонтов был аристократом и повествовал о народе снисходительно; Некрасов — сам из помещиков, крепостник; Лев Толстой — граф, утонченный аристократ, воспевал высший свет; Тургенев не скрывал своих симпатий и один из своих романов так и назвал: «Дворянское гнездо»; Чехов — певец упадочничества. Мы должны критически относиться к наследию этих классиков. Пролетариату от их творчества пользы мало…

Приезжий говорил увлеченно, временами чуть не срываясь на крик, и каждый раз, когда упоминал имя нового писателя, особенно энергично махал правой рукой сверху вниз, как бы отлучая его от нашего общего дела.

Что же это такое? У меня голова пошла кругом. А я считал классиков замечательными писателями, читал с удовольствием. И Нина Васильевна их хвалила. Я удивленно, с тревогой посмотрел на нее. Наша преподавательница, казалось, ушам своим не верила: глаза ее расширились, рот чуть приоткрылся. Лицо председателя комиссии налилось густой краской, он привстал со стула, словно хотел что-то сказать, пенсне слетело с носа, и ему пришлось поспешно подхватывать его рукой.

А докладчик продолжал громить «барскую литературу»:

— Итак, первое, что каждый из вас должен усвоить, это необходимость строить новую пролетарскую литературу на развалинах отжившей старой, — выкрикивал он, вдохновляясь все больше, и кудлатые волосы его, казалось, дыбом встали вокруг головы, — к гнилым нормам прошлого возврата быть не может. С бывшими корифеями дворянско-помещичьей культуры нам не по пути, хотя их некоторые и превозносят.

И тут Нина Васильевна поднялась, вся бледная, блестя своими красивыми глазами, заговорила дрожащим от гнева голосом:

— Извините, товарищ, но… вы говорите странные, даже безрассудные вещи. Как вы, русский человек, можете так отзываться о родной литературе? Наша «дворянская» литература, как вы изволили ее назвать, отличается необыкновенной правдивостью, любовью к человеку, поисками справедливости. Достаточно вспомнить «Записки охотника» Тургенева, «Бедных людей» Достоевского, «Поединок» Куприна. Ну, а Лев Толстой… мне даже как-то неловко об этом толковать. Неужели вам незнакома статья Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции»? Именно классики прививали нам любовь к родному краю, к своему народу, к нашей природе…

Докладчик, очевидно не ожидавший такого отпора от учительницы, удивлённо поднял брови. Затем ответил с еще большим пылом:

— А кому, уважаемая, нужна сейчас ваша любовь к природе, к красоте? Время-то ныне какое — кругом революционные потрясения, и все такое прочее. Нам не до дворянских сюсюканий сейчас…

Я даже вздрогнул, когда заговорила Нина Васильевна. Значит, этот самоуверенный дядька совсем не прав? И я запальчиво произнёс со своей парты:

— Как же так: вы говорите одно, а, кроме учительницы, совсем другое говорил нам писатель Алексей Николаевич Толстой?

— Не будьте, юноша, говорящим попугаем, думайте больше своей головой, — обрезал меня докладчик.

В класс словно бросили пригоршню горячих углей: все зашевелились. Вскочил Коля Сорокин — любимый ученик Нины Васильевны. Рыжие волосы его растрепались, хохолок надо лбом напоминал петушиный гребешок;

— Хорошо, товарищ! — звонко заговорил он. — Пусть! Вам не нравятся поэты и писатели — выходцы из дворян? Пусть! Ну, а как вы относитесь к Алексею Кольцову, он-то ведь из мужиков? Вспомните стихотворение Кольцова о косарях!

И Коля продекламировал:

— Поясню вам, юноша, суть дела, — рывком повернулся к нему докладчик. — Алексей Кольцов не кто иной, как певец кулацкой деревни, — тех самых кулаков, что являются ныне врагами рабоче-крестьянской власти. Может, вы еще вспомните упадочника Есенина? Забудьте этих подпевал старого кондового строя. Мы создаем свою поэзию заново.

— Кулаков утихомирить надо, но… в общем, я вас хочу спросить: какие стихи вы взамен кольцовских предлагаете?

Докладчик, словно ожидая этого вопроса, полез в боковой карман блузы и достал какие-то листки.

— Пожалуйста. Вот стихотворение Давида Бурлюка. Настоящие революционные ритмы!

И размахивая рукой, чуть подвывая, он громко начал читать:

Тут уж не выдержал весь класс. Ребята хлопали крышками парт, свистели, хохотали.

Докладчик некоторое время с удивлением смотрел на нас, а затем изо всех сил стукнул кулаком по учительскому столу. Мы притихли.

— Вас, ребята, учили не тому, чему следует, и воспитали примиренческое отношение к старому, сломанному бурей революции. Вы здесь ни при чем. Корень зла ясен.

И тогда, наконец, не выдержал председатель проверочной комиссии. Энергично тряхнув головой, он подхватил упавшее с носа пенсне, проговорил, стараясь не повышать голоса:

— Успокойтесь, пожалуйста, молодой человек. Я благодарю вас за изложение своей точки зрения на будущее отечественной литературы, но призываю уважать и иную позицию.

— А по-моему, компромиссы по данному поводу неуместны, — отрезал докладчик и поспешно вышел из класса, с силой захлопнув за собой дверь.

Я посмотрел на Нину Васильевну. Она ничуть не была расстроена бегством молодого пролеткультовца, и даже как-то распрямилась, и стала словно бы выше ростом. Думаю, не я один на всю жизнь запомнил этот урок, данный нам Ниной Васильевной, урок того, как надо отстаивать свои убеждения, истину и правду.

Мы особенно были горды тем, что Коля Сорокин нанес решающий удар по заезжему докладчику. «Смотри, как скрутил Сорока косматого, прямо ему под ребра поддал», — говорили ребята.

Происшествие это еще больше укрепило авторитет Николая среди детдомовцев. Это был способнейший парнишка, выходец из интеллигентной петербургской семьи. Был он рыжий, веснушчатый, некрасивый, с худыми плечами и очень застенчивый. В драки не лез, если его задирали — старался уйти. Поэтому ребята поначалу, недолго раздумывая, отнесли его к числу трусоватых, поглядывали свысока. Начиная с пятого класса мы в школе стали изучать иностранный язык. Кто старался или брал зубрежкой, получал оценки «уд» и «хор», большинство же еще умело читать по складам, или, как ребята говорили, «жевать» текст, спотыкаясь на каждой фразе. А Коля свободно разговаривал с Ниной Васильевной по-французски, брал у нее «Необычайные приключения Тартарена из Тараскона» Доде в подлиннике, «Дети капитана Гранта» Жюля Верна, читал и сразу же переводил вслух. Перегонял он нас и по всем остальным предметам.