Александр Маринов - Детский дом

Успехи Коли в науках вызывали недоумение и зависть у «камчадалов-двоечников». «Гля-кось, — удивлялись они, — такая глиста, щелчком перебить можно, а мозговитей кулачных битков». Они всячески старались задеть Колю, обидеть. Голова у него была продолговатая, вроде дыни, и каждый почему-то старался стукнуть его по затылку. Добрый, необидчивый Коля Сорока все терпел. «Выскочка! — дразнили его. — Зубрила! Задавака!» Все это было далеко от истины, Коля никогда не стремился выделиться и охотно помогал всем ребятам, которые к нему обращались. Уроки он делал, что называется, на ходу.

Его стоическое терпение еще больше озлобляло «камчадалов». Как-то ночью ему вставили между пальцами ноги бумажку и подожгли. Парнишку пришлось положить в больницу. Коля знал своих обидчиков, однако не выдал их. Такое поведение глубоко ценилось среди нашего брата колониста, но туповатые, упрямые и мелочные завистники продолжали его травить. «Сорока трус. Побоится пожалиться». Вероятно, именно то, что Коля все сносил, вызывало у остальных ребят к нему пренебрежение, и за парнишку всерьез никто не заступался.

Но однажды произошел случай, опрокинувший о Коле все прежние суждения.

Кто-то из недорослей, обиженный тем, что Нина Васильевна снова пристыдила его перед всем классом за полное нежелание заниматься, после урока, когда учительница вышла и закрыла за собой дверь, многозначительно пригрозил, глядя ей вслед:

— Ну, погоди… литературная чернильница. Устрою я тебе фокус-покус!

Коля находился тут же и весь вспыхнул.

— Только посмей! — крикнул он.

— Тебя, что ли, испугаемся, зубрилу? Придумаем с братвой такое, что твоя мадама всю свою важность потеряет.

В нашей школе были случаи, когда учительскую табуретку мазали клеем, вставляли в нее иголку. Правда, случаи были редкие, но о них знали.

— Ах ты, осел! Тупица! Ну так получай же!

Смирный, все всегда сносивший, Коля вдруг преобразился. Он подскочил к обидчику, развернулся, двинул его в челюсть, и тот свалился, будто подкошенный. Недоросль до того растерялся от неожиданного нападения, что, поднимаясь, забормотал: «Да ты чего? Ты чего?» — но вновь получил в зубы. Ко всеобщему удивлению, он пустился бежать и лишь издали обернулся и погрозил Коле кулаком:

— Ну обожди, гад! Все патлы тебе выдерем и рыло набок свернем! Погоди!

— Налетишь, еще получишь, — пробормотал Коля.

Ребята смотрели на него с удивлением. Но, кажется, меньше всех Коля сам понимал, что произошло. Чтобы он подрался? Дал отпор? Однако было видно, что он совсем не жалел о случившемся.

— За дружками вдарился, — подытожил кто-то, кивнув вслед недорослю.

Действительно, недоросль вернулся с двумя товарищами, засучивая на ходу рукава рубашки. Но уже Колю Сорокина побить не дали. Им твердо сказали чуть не все, кто в это время был в коридоре у класса:

— Попробуйте только пальцем тронуть. Мы вам еще подкинем фонарей под глаза.

С этого дня Колю Сорокина перестали травить, и у него в детдоме началась нормальная жизнь. Не осмелились «камчадалы» устроить пакость и учительнице литературы.

Наши учителя…

На всю жизнь сохранил я чувство глубокой признательности к этим людям, отдавшим нам столько душевных сил! А мы подчас оказывались неблагодарными, жестокими, не понимали их.

Пению нас учил Андрей Николаевич Архангельский. Холеное лицо его всегда было гладко выбрито, напомаженные волосы тщательно уложены. Обычно в школу он приходил в черном строгом сюртуке, в крахмальной манишке с галстуком-бабочкой. В анкетах о себе писал: «Сын потомственного почетного гражданина и свободный художник по хоровому пению». Была у него одна слабость: безумно боялся политики. Это сказывалось на подборе песен, которые он с нами разучивал: у Архангельского преобладала классика, а стоило нам заикнуться о таких песнях, как «Смело, товарищи, в ногу…», «Мы — кузнецы», Андрей Николаевич ссылался на то, что у него нет нужных нот. Из-за этого мы частенько конфликтовали с ним.

Поначалу мы вообще искоса поглядывали на Андрея Николаевича: он окончил синодальное училище, поговаривали, что где-то руководит церковным хором. Некоторым из нас казалось, что песни, которые мы разучивали на его уроках, исполняются Андреем Николаевичем на церковный лад. Петя Левченко, считавшийся у нас знатоком политики, заявил:

— Тут нам Андрей Николаевич все «голос ставит». Я так считаю: ему самому надо «поставить голос». А то он не с того голоса поет, тянет нас назад, в проклятое прошлое. Все ему давай хоралы, да разные оратории, всяких там буржуазных Бахов пропагандирует. У него, между прочим, и фамилия-то религиозная: Архангельский. От архангела, значит., род произошел. Мы должны объявить ему бойкот и поломать его поповскую музыку.

Дело дошло до райкома комсомола. Неделю-две спустя нас собрали и объяснили, что претензии к Архангельскому совершенно необоснованны. Музыка, с которой он нас знакомит, совсем не церковная, ее авторов высоко ценят все специалисты, в том числе и пролетарские. Позднее все мы убедились, что Андрей Николаевич музыке и песне отдается всем сердцем, старается, чтобы и мы научились чувствовать и понимать их. На уроках он был строг, придирался к каждой ноте, требовал:

— Не кричать, а петь надо!

Андрей Николаевич не терпел блатных песен и старался отучить нас от привязанности к этому «жанру».

— Прекрасное люди понимают не сразу, — говорил он. — Всегда в глаза бросается то, что крикливо раскрашено, лежит сверху. Не все могут сейчас оценить Мусоргского, Чайковского, Бородина, шедевры народной музыки, а вот крикливые панельные песенки вроде «Мурки», «С одесского кичмана» вы, к сожалению, сразу подхватываете. А ведь это мусор. Суррогат. Вот разовьете свой вкус, наберетесь ума и поймете, что я был прав…

Чем ближе подходил танцевальный вечер, тем большее возбуждение охватывало детдом. Особенно озабочены были девочки. Они без конца шушукались, глаза у них блестели, улыбки не сходили с лиц. К платьям пришивались какие-то ленточки, бантики.

Удивительнее всего было то, что и мальчики не остались равнодушными при подготовке к «балу», как насмешливо окрестил предстоящий вечер Петя Лев. Леша Аристократ выстирал свою парадную рубаху, подстригся в парикмахерской и стал еще красивее. Борис Касаткин стал носить новую бархатную толстовку. Сам Лев, всегда подчеркивавший свое презрение к девчонкам, где-то раздобыл рубаху с белым воротником.

Из старших воспитанников едва ли кто проявил безучастность. Леночка преобразилась, расцвела. Во взгляде ее я ловил признательность и еще что-то особенное, бесконечно меня волновавшее. Должен признаться, что и сам я с нетерпением ожидал вечера. В тихом уголке за крольчатником я как-то попробовал покружиться в вальсе и с горечью убедился: ничего не получается. Еще упаду. Жалко, не догадался раньше поучиться…