Иван Сабило - Пробуждение

После школы Шульгин забежал домой и оставил портфель. Заскочил на кухню, схватил кусок хлеба и котлету, затолкал в рот и постучал в дверь соседа.

Анатолий Дмитриевич лежал в постели и принимал порошки. По комнате разбросаны вещи, газеты: пальто почему-то не на вешалке, а на полу, рядом с кроватью.

Клетка, в которой жили Орел и Решка, пустая, и на карнизах их тоже нет.

— Где они? — спросил Шульгин. Он разглядывал корм и блюдце с водой на дне клетки. За кормушкой, в самом углу висело крохотное серое перышко.

— Выпустил по комнате полетать, — сказал Анатолий Дмитриевич. — Я ж их и раньше выпускал, ты видел. Даже когда форточка открыта. Полетают по комнате, на форточке посидят, но чтоб улететь — никогда. А тут не к добру, видать.

— Зачем вы окно-то открыли? Вы же сами говорили, что погибнут.

Анатолий Дмитриевич долго смотрел на Шульгина влажными пожелтевшими глазами. Он словно бы только теперь задумался над тем, что произошло. Но, видно, понимал, что вернуть их невозможно, а потому сказал:

— А может, даст бог, выживут… Не все птицы после неволи погибают. Некоторые подстроятся и живут — кому как повезет. Может, и мои сумеют, умные были.

— А если не сумеют? Ведь до двадцать первого марта — больше недели.

— Не жалей, браток, одиноко им тут со мной. А там, может, к птичьему народу пристанут и жить останутся. Правда, вишь, холодно теперь, им нельзя в стужу… И хватит о них. Ты лучше скажи, что у тебя вчера стряслось?

— Вчера — это было вчера, — будничным голосом сказал Шульгин. — А сегодня — все иначе. Иду заниматься в хореографический ансамбль. — Он тут же пустился вприсядку, но, треснувшись коленом о ножку стола, поморщился и прекратил. — Обалдеть можно! А если не понравится — брошу, — говорил он и смотрел на свою правую ногу, которая все еще пыталась исполнить какое-то «па» и, будто деревянная, грохотала по паркету.

— Ой ли? Я и представить тебя танцором не могу.

— Да что там, — махнул рукой Шульгин и наконец справился с ногой. Отставил ее в сторону и продолжал: — И сам-то я себя не знаю, все узнать хочу… Достанко, например, говорит, что мне — только в цирке работать. Говорит, у меня такая голова, что на ней только дрова колоть. Но я не уверен… А Витковская говорит, что я — природный танцор… А что это вы болеть взялись? Вам же скоро опять в поход — лето близко, соловьи уже репертуар готовят.

— Пожилые и должны болеть — это норма. А ко мне такая гадость прицепилась, что, может, и не вылечишь. Но, если к лету выправлюсь, пойдем вместе?

— Можно и сходить.

Анатолий Дмитриевич поморгал, будто выдавливал слезу. На лице сгустились темные морщины. Он сказал, словно бы и не Шульгину, а самому себе:

— Эх, браток, знал бы ты, зачем я хожу…

— Так скажите, и буду знать.

Анатолий Дмитриевич молчал. Шульгин посмотрел на часы и заторопился:

— Мне пора. В аптеку заглянуть?

— Нет, спасибо. Давай там не осрамись.

Шульгин выскочил из дома. Быстро пошел по улице. Он думал об Анатолии Дмитриевиче, о его вечных недомолвках.

«Как будто экономит слова или чего-то боится. Разве может пожилой мужчина чего-то бояться?.. Мне — пятнадцать, и я ничего не боюсь. Я молодой и здоровый. Он старый и больной. Он свои годы прожил, а я только начинаю. И надо прожить так, чтобы ничего не бояться, ни о чем не жалеть… Но как он жил раньше, если теперь ему страшно? Почему он один — ни родственников, ни друзей? И вообще, что он за человек? Хороший?.. Плохой?..»

С Витковской он встретился у сквера.

— Если честно, то не верила, — улыбнулась она. — Думала, не придешь — ты ведь у нас необязательный.

— Щеглы улетели, — сказал Шульгин.

— Какие щеглы?

— У соседа были. Орел и Решка. А сегодня улетели и не вернулись.

— Может, еще вернутся? — спросила Витковская и взяла Шульгина под руку.

— Не надо это, — проговорил он. Забрал руку и спрятал в карман. — Ты лучше покажи, что там у вас делают.

— Здесь, что ли? Прямо на улице?

— Можно и здесь, — кивнул Шульгин, забирая у нее большую коричневую сумку, в которой лежали танцевальные принадлежности.

— Пожалуйста, — сказала она и, сложив руки на груди, вдруг прошлась по мокрому асфальту такой чечеткой, что улица замедлила свой бег, прохожие с веселым недоумением уставились на эту пару.

Шульгин остановил Витковскую.

— Едем, что ли?..

Шульгин вошел в громадный зеркальный зал: блестящий паркет, высокие окна, затянутые легкими шторами, и два ряда длинных коричневых жердей, протянувшихся по всей стене. За жердями — высокие, во весь рост, зеркала. В углу, у самого Окна стоял рояль. Крышка поднята, и казалось, кто-то огромный взмахнул черным плащом. На плафоне потолка были нарисованы дети. Они играли у фонтана — брызгались водой и подбрасывали разноцветные мячи.

Из широкой двери за роялем выходили ребята и девушки, почти все — ровесники Шульгина. Они тут же начинали подпрыгивать, вертеться на одном месте, а некоторые, держась за жердь, приседали или, как цапли, подолгу стояли на одной ноге.

К роялю подошел высокий человек в черном костюме. Сел на круглый стул, и его длинные пальцы побежали по клавишам. Рояль заиграл, и в зале зажглись люстры.

Парни и девушки вбежали в круг. Почти не касаясь пола, они стали исполнять вальс, именно исполнять, потому что на школьном вечере этот танец не был таким красивым.

Шульгин вздохнул и тут же перестал дышать — так захватило его то, что он увидел. И не было никаких национальных костюмов, шарфиков; девушки — в черных трико и голубых кофточках, а ребята — в белых рубашках с короткими рукавами и тренировочных брюках.

Пальцы Шульгина в карманах пиджака шевелились в такт музыке, он будто сам сидел за роялем.

«И это у них всегда так! — подумал Шульгин. — Стоит только прийти сюда в назначенный час, и сразу начнется обычная для них и такая новая для меня жизнь… А я и не знал, даже не предполагал, что все это существует. И я могу вместе с ними, с пианистом, в этом зале…»

Лучше всех, конечно же, танцевала Витковская. Она делала это как-то не так, как другие — грациознее, с улыбкой. Широко и свободно передвигалась вместе с партнером, чуть-чуть покачиваясь и приседая. Партнер — все тот же Головко — бережно поддерживал ее одной рукой за талию, а другую поднял высоко, ладонью вверх, будто факел.

В зал вошла невысокая светловолосая женщина в зеленом платье с золотистой змейкой-пояском. Голова змейки свисала вниз, а хвост закручен вокруг пояса и торчал немного вверх.

Пианист перестал играть. Он поднялся, поздоровался за руку с женщиной, и все танцевавшие быстро встали в шеренгу.