Юрий Стрижевский - Повесть о мужестве

Прошло, но ненадолго. Вскоре новая боевая тревога подняла отряд Николая в воздух. Теперь корабли улетали на запад. И снова тревожная тоска ожидания и редкие лаконичные телеграммы: «Жив-здоров». Лишь один раз пришло письмо из Барановичей, да и то перед самым возвращением.

В начале зимы, когда холодные ветры рассыпали над аэродромом снежную крупу и все кругом побелело, снова сирена подняла Николая.

— Улетаю в правительственную командировку, — сказал он Ане, прощаясь. — Надолго ли? Не знаю, как дела сложатся.

На одном из аэродромов под Ленинградом сменили колеса на лыжи и полетели дальше на север, где восьмая армия командарма Штерна вела тяжелые кровопролитные бои с белофиннами. Из-под Петрозаводска перелетели на полевой аэродром, оборудованный на одном из замерзших озер, которых в том краю бесчисленное множество.

Зима установилась ранняя. Лютые морозы обжигали лицо, холод проникал даже сквозь двойной меховой комбинезон. Мерзли ноги в полярных унтах из теплого собачьего меха. Сорока-, а то и пятидесятиградусные морозы насквозь промораживали моторы. Долго, иной раз часами, автостартер, натужно воя, крутил винт, пока мотор начинал работать. Каждый, даже самый незначительный ремонт требовал чуть ли не подвига. Настывший металл прилипал к рукам, а в перчатках какая же работа — гайки и той не удержишь! Для того чтобы быстрей заводились моторы, построили тепляки, в них закатывали бочки с маслом и в самолетные бачки заливали его горячим. По специально сшитым брезентовым рукавам подавали горячий воздух для прогрева моторов.

Наша армия готовилась к решающему штурму оборонительной линии Маннергейма. Вылет за вылетом совершала авиация, нанося массированные удары по огневым точкам противника. Ни бетон, ни сталь, ни материковый гранит, из которого состоит эта земля, не выдерживали наших бомбовых залпов. Один за другим выходили из строя и разрушались доты считавшейся непреодолимой оборонительной линии. В этом немалая заслуга и эскадрильи, которой командовал недавно назначенный комэск — Николай Гастелло.

Однажды Гастелло получил сообщение о том, что один из самолетов его эскадрильи совершил вынужденную посадку на аэродроме в Кричевицах. Экипаж здоров, а машина требует капитального ремонта. От Лодейного Поля туда какой-нибудь час полета, и в тот же день комэск вылетел в Кричевицы. Здесь Николая ждал сюрприз — оказалось, что на этом аэродроме базировалась бригада дальних бомбардировщиков, которой командовал Борис Кузьмич Токарев. Николай не мог не навестить своего старого командира.

За полночь засиделись они за кружкой крепкого солдатского чая, вспомнили Ростов, однополчан, первые вылеты Николая. Вместе погоревали о старшем лейтенанте Карепове и его экипаже, недавно погибших при бомбежке станции Лаппекарда. Вместе посмеялись над злоключениями летчика Куликова, посадившего поврежденный самолет на незнакомый аэродром и принявшего командира эскадрильи за финна.

Однодневный дом отдыха. На день, иногда на два, когда позволяет погода, в это село, затерявшееся в снежных просторах Карелии, приезжают отдохнуть летчики. Обедают здесь за столом, покрытым белоснежной скатертью, спят на чистых белых простынях. Здесь можно сходить в баню, спрятаться от мороза в тепле жарко натопленного помещения; в ранние сумерки поиграть в шахматы.

Николаю посчастливилось приехать сюда в один из нелетных февральских дней, когда видимость над аэродромом была равна нулю.

Пройдя обязательную баню и хорошо пообедав, Николай пребывал в благодушном настроении. Инженер полка Иван Иванович Кучерявый, вообще хороший шахматист, был сегодня не в ударе, и Николай выигрывал у него партию за партией.

— Хватит, Францевич, — сказал Кучерявый, отставив шахматы, — сегодня мне все равно тебя не обыграть. Да и вообще кончать пора, а то на концерт опоздаем.

— Да, да, — поднялся Николай, взглянув на часы.

В большой карельской избе, переделанной под клуб, тускло светила одинокая лампочка, освещая крохотную эстраду и три ряда скамеек из свежих сосновых досок. На скамейках, переговариваясь вполголоса, сидело человек тридцать летчиков. Большая ситцевая занавеска интригующе шевелилась — за ней готовились к концерту приехавшие из Москвы артисты.

Наконец на эстраде появился конферансье, поздоровался, объявил номер, взял баян и вместе с вышедшим скрипачом сыграл «Полет шмеля». Потом были еще выступления. Двое артистов разыграли веселый скетч. Николай от души смеялся и аплодировал вместе со всеми. Когда аплодисменты умолкли, конферансье объявил:

— Артистка Московской филармонии Евдокия Мальцева!

«Евдокия Мальцева? Дуська?» — Николай даже привстал от неожиданности.

— Ты чего? — спросил его Кучерявый.

— Да нет, ничего, фамилия знакомая. Может быть, это и не она.

Но на эстраду вышла действительно Дуся — молодая, стройная, в длинном концертном платье.

— Она! Потом расскажу, — шепнул Николай Кучерявому, повернувшемуся к нему с вопросом.

— Песня из фильма «Истребители», — сказал конферансье, беря в руки баян. Николай ни разу еще не слышал, как поет Дуся. Они не встречались с тридцать второго года, со дня отъезда его в летную школу. В прошлом году Кит писал, что Дуся теперь работает на эстраде. Это все, что Николай знал о ней.

И вот зазвучал ее голос, высокий и чистый:

Николай закрыл глаза, весь отдавшись очарованию свежего, молодого голоса. Повеяло чем-то далеким, домашним. В памяти его возник Ростов, где он сам часто певал эту песню, потом мысли перенесли его в деревню под Уфой, где давно-давно он рассказывал маленькой девочке Дуське сказки. А голос звенел и звенел:

«Вот, — думал Николай, — жили, пели про бои и войны, а мир, тишину ценить не умели по-настоящему, принимали их как нечто должное, установленное навеки. Как же я буду ценить их, когда пролетят эти шквалы зенитного огня, морозы, выжимающие из тебя жизнь, прожекторы, ищущие тебя в ревущем моторами небе…»

Очнулся Николай, когда раздались аплодисменты. Потом Дуся пела еще и еще и вдруг, в один из выходов, увидела Николая. Глаза ее радостно расширились.

— Товарищи, — сказала она немного смущенно, — концерт окончен, но здесь в зале находится человек, которого я знаю с самого раннего детства и очень люблю и уважаю. Разрешите, я спою для него самую любимую свою песню.