Юрий Стрижевский - Повесть о мужестве

— Давайте свою команду организуем, — предложил Николай. — Было бы дело! Желающих, что ли, не найдется?

Вскоре во дворе школы состоялось собрание будущих футболистов. Мяч обещал сшить Николай из старого кожаного передника, который он выпросил у отца. Назвать команду решили «мушкетерской» в честь трех ее основателей. Капитаном единогласно выбрали Кольку Гастелло.

Бывший пустырь на 2-й Сокольнической зажил новой жизнью — весь день за пыльными кустами акации слышались свистки, топот ног и глухие удары по кожаному, набитому волосом из старого кресла мячу. А через неделю Николай привел свою команду к матери.

— Что надо, шайка-лейка? — спросила Настасья Семеновна.

— Мы не шайка-лейка, а футбольная команда, — возразили ребята. — Нам вот тут с командой одной играть надо, а у нас трусов нету. Может, сошьешь нам трусы, тетя Настя, а?

— Да где же я вам материи на такую ораву наберу?

— А мы здесь на одном чердаке трехцветные царские флаги нашли.

Пришлось Настасье Семеновне поработать. В воскресенье команда вышла на поле в красных трусах с широкими синими манжетами.

Первый свой «календарный» матч, несмотря на новые трусы, «мушкетеры» проиграли с печальным результатом: ребята из железнодорожного училища легко забили в их ворота четыре мяча. Поражение не сломило «мушкетеров», они еще упорнее стали тренироваться. Николка где-то познакомился с защитником одной из лучших московских команд Сысоевым. Тот оказался славным парнем и отличным тренером. Он расставил игроков, объяснил правила игры, растолковал некоторые приемы футбольной тактики.

Второй матч с «железнодорожниками» состоялся через месяц и окончился со счетом 2: 2. А в следующем, 1923 году команда «мушкетеров» уже считалась одной из лучших от Сокольников до Преображенской заставы.

«Солнце на лето, зима на мороз» — поговорка эта как нельзя больше подходила к нынешней зиме. После большой декабрьской оттепели, когда по снежной каше на улице нельзя было проехать ни в санях, ни на телеге, неожиданно ударили небывалые морозы. Ртуть в термометрах сжалась, перешла отметку «40» и надолго застыла где-то около этой цифры. Над Москвой повисла седая мгла, солнце ненужным белесым диском висело в небе.

В одно такое морозное утро разнеслась весть, заставившая сжаться сердца миллионов людей: умер Ленин.

В Доме подростков, куда осенью поступил учиться Николай, стало непривычно тихо. Начавшая было работать циркулярка оборвала свою звонкую песню и, глухо ворча, умолкла. В мастерскую, тихо переговариваясь, входили ученики и преподаватели.

— Товарищи! — сказал заведующий домом, когда все собрались. — Я сейчас звонил в редакцию «Правды». Владимир Ильич Ульянов-Ленин скончался…

Наступившая тишина давила. Вот оно, горе — непоправимое, негаданное. Перед глазами Николая возник Ленин — такой, каким он видел его на Красной площади: живой, веселый, уверенный в правоте дела, которому отдавал он всю свою неистребимую энергию.

Двадцать четвертый год для семьи Гастелло начался несчастливо. В феврале Франц Павлович обжег ногу расплавленным металлом; в больницу ехать он отказался и лежал дома. Никогда ничем не болевший, он тяжело переносил вынужденное безделье.

Беда, говорят, одна не приходит — через месяц, когда рана у Франца Павловича слегка затянулась, заболел скарлатиной Николка. Проболел он больше месяца и вернулся из больницы после Майских праздников. А в начале июня Франц Павлович, придя с работы, долго сидел за столом, не дотрагиваясь до еды, выстукивая пальцами барабанную дробь.

— Да не томи ты, говори уж, что стряслось? — обеспокоенно спросила Настасья Семеновна.

— А вот что: мастерские наши закрывают. А знаешь, сколько сейчас народа на бирже?

Через несколько дней Франц Павлович пришел домой повеселевший.

— Перевод мне предлагают в Муром, — сообщил он домашним, — квартиру гарантируют и заработок обещают побольше. Завод в Муроме хороший, там и Миколе работа найдется.

С того дня вся семья только и говорила, что о Муроме. Николай разыскал на карте этот городок, прижавшийся к голубой ленте Оки. Франц Павлович ходил веселый — его увлекла возможность поработать на большом, «настоящем» заводе.

— Это тебе не наша печка-лавочка, — говорил он, подбадривая Настасью Семеновну.

— Вообще-то, может, оно и к лучшему, но все-таки и место и люди вокруг новые, — отвечала она мужу.

Ребята, все трое, собирались с неохотой. Нине и Виктору жаль было расставаться со школьными товарищами, Николаю же, только недавно устроившемуся учеником столяра в Дом подростков, снова предстояла регистрация на бирже труда, да и «мушкетеров» своих жалко было бросать.

Как бы там ни было, а подошло время отъезда. Франц Павлович, уехавший раньше, прислал письмо, что квартиру ему дали хорошую и от завода рукой подать.

Железная дорога выделила для переезда вагон, и из Сокольников на товарный двор Казанской дороги потянулись возы с домашним скарбом. Погрузкой занималась футбольная команда в полном составе, включая запасных игроков. Опечаленные «мушкетеры» оказывали прощальную услугу своему капитану.

В вагоне устроились по-домашнему: застелили постели, на пол положили дорожку.

Состав стали комплектовать, когда уже начало темнеть. Долго лязгали буфера, сигналил маневровый паровозик, и только глубокой ночью, когда дети уже спали, тронулись в путь.

Николай сбросил одеяло и спустил ноги с кровати. Было тихо — вагон стоял. В щель приоткрытой двери врывался яркий солнечный луч, седой от серебристых пылинок. Настасья Семеновна сидела за столом и латала Витькины трусы.

— Мам, а мам, какая станция? — спросил Николай, одеваясь.

— Не знаю, Коля, нас еще ночью отцепили. Ты бы сбегал, где-нибудь молочка разыскал ребятам.

Николай откатил дверь и спрыгнул на землю. Через несколько минут, умывшись из большого медного чайника, натянув на плечи старенькую футболку, он шагал, хрустя гравием, в сторону станции.

Базар был тут же, за вокзалом. На деревянном прилавке были расставлены крынки с молоком и лукошки с ягодами. В корзинках беспокойно квохтали куры, повизгивали поросята. Посреди площади, на новой скрипучей рогоже, разложил свой товар горшеня: миски, кувшины и огромные квашни поблескивали на солнце рыжими обливными боками.

Николай сторговал большую крынку топленого молока с толстой коричневой пенкой и только кончил переливать его в свой бидончик, как вокруг все пришло в движение. Кто-то истошно вопил: «Держите его, держите!» Раздался топот ног, и мимо Николая промчался босой чумазый мальчишка в большом, не по росту, пиджаке. Он прижимал к груди какой-то сверток, похожий на лохматую лисью шапку. Мальчишка с разбегу перемахнул через стопку глиняных мисок, проскочил под брюхом большой тощей лошади и исчез, прошмыгнув в щель забора, отделявшего площадь от железнодорожных путей.